Жаркий сезон - Пенелопа Лайвли Страница 13

И разумеется, Тереза любит Мориса. Всякий раз, видя очередное подтверждение, Полина внутренне ежится. Ощущение такое, будто она стоит на берегу и видит, как Тереза бьется в волнах. Полина знает все, что происходит сейчас с Терезой, все ее чувства, как знает и другое: дочь не променяла бы свое теперешнее состояние ни на что на свете. Она счастлива, безумно счастлива. Разумеется, они не могут обсуждать Мориса. Он как климат, который бессмысленно обсуждать или ругать.

— …замороженный йогурт? — спрашивает Тереза.

— А?

— Я спрашивала, ты пробовала замороженный йогурт? Вместо мороженого.

Они обмениваются несколькими фразами про замороженный йогурт. Люк извелся, ему надоело сидеть в коляске, он хнычет, потом ударяется в рев. Можно подумать, он не просто устал, а терпит невыносимые муки. Полина с удивлением думает об этом забытом водовороте чувств. Вот Люк в одной с ними череде дней, но в собственном мире обостренного восприятия, где упоенный восторг мгновенно сменяется терзаниями. Как можно выдержать эти стремительные зигзаги чувств? Или это просто суровая подготовка к жизни? Ускоренная версия того, что ждет его впереди?

Полина вспоминает, что не плакала много лет. Может быть, несколько раз роняла сентиментальную слезинку. Но не плакала надрывно, безудержно. Не рыдала до изнеможения, не видела свое лицо красным и опухшим, не ощущала на языке соленый вкус горя. Уже много лет. Значит ли это, что она постоянно счастлива? Или что вошла в возраст эмоциональной глухоты? Нет, конечно. Огонь еще не потух. Просто, очевидно, чем старше, тем реже плачешь.

А теперь Люк внезапно уснул. Перешел от возмущения к забытью, обмяк в коляске. Полина и Тереза могут относительно спокойно сделать последние покупки и ехать домой.

Подъезжая, они видят перед коттеджем Мориса. Он говорит по радиотелефону. Проселок зарос высокой травой, что шуршит по дну машины со звуком плещущей воды. Они минуют поле и прибывают на остров, в тихую гавань, над которой заливается незримый жаворонок. Полина выключает двигатель, и остается только жаворонок со своей песней.

И Морис, который говорит:

— Ну что, девочки, хорошо развлеклись?

Он в хорошем настроении и потому над ними подтрунивает. Ни Тереза, ни Полина не отвечают на подколку. Тереза смотрит на телефон:

— Кто-то звонил?

— Люди всегда звонят, — отвечает Морис. — Когда они не звонят?

Он стоит, излучая благодушие, пока Тереза не просит занести покупки в дом. Морис — сама услужливость — тут же приходит в движение. Он кладет телефонную трубку на садовую скамейку и улыбается Терезе. Его обезоруживающий взгляд, полный раскаяния и нежности, действует безотказно. Тереза размякает всем телом. Полина стоит у нее за спиной и не видит лица, но знает, как теплеет его выражение, как глаза раскрываются шире, вбирая улыбку Мориса.

Полина забирает из машины свои покупки, уходит в дом и закрывает дверь. Кладет пакеты на кухонный стол и рассеянно замирает, будто к чему-то прислушиваясь. Она словно бы и не в «Далях». Некая рука ухватила ее и перенесла в другое место, и от того, что она видит и слышит, лоб собирается складками.

Она стоит в тихом гуле мирных кухонных звуков, и вот уже мгновение прошло, она снова здесь, распаковывает новый тостер, убирает продукты в холодильник. Электронные часы на передней панели плиты отсчитали несколько секунд, вот и все. Ничего не было, кроме хода времени и для Полины — некоего отзвука прошлого.

Рабочие, которые перестраивали дом, находили разные вещицы и приносили ей для осмотра. Чашечку от глиняной трубки, осколки сервиза викторианского фарфора, металлические пуговицы. Теперь это все пылится в буфете. У Полины не поднимется рука их выкинуть — а ведь у кого-то поднялась. Ненужные и выброшенные, они бережно сложены в итальянскую майоликовую миску и хранятся на средней полке Полининого соснового буфета.

Буфет куплен у человека, который разъезжает по Ирландии, за бесценок скупая у сельских жителей старую мебель, реставрирует ее и продает. Буфет разобрали на доски, вымочили их в каком-то агрессивном химическом растворе, собрали обратно и привинтили новые бронзовые ручки. Вещь удобная и красивая, однако она не вызывает у Полины никаких особых чувств, кроме воспоминаний о немалой цене и о том, как трудно было затащить массивный буфет в кухню. Иное дело — майоликовая миска. Они вместе почти сорок лет.

Когда Полине исполнилось восемнадцать, они с подругой перед началом учебы в университете поехали отдыхать в Италию. Обе впервые оказались за границей без родителей. Полина была единственным ребенком в семье и росла под неусыпным надзором неработающей матери, которая к жизни относилась настороженно и все силы клала на то, чтобы предупредить любые мыслимые неприятности. По возможности никуда не ездить, чтобы не попасть в аварию. Постоянно глотать профилактические лекарства. Близких знакомств не заводить, потому что неизвестно, с кем свяжешься. В восемь Полина от этого бесилась, к восемнадцати ей стало плевать. «Почему мне нельзя? — кричала она все детство. — Почему?» Она безостановочно боролась, чтобы обойти материнские запреты и жить полной жизнью, а не прятаться от нее.

Поездке в Италию предшествовали долгие споры. В конце концов мать сдалась, вытянув несколько клятвенных обещаний. Никаких поездок автостопом. Деньги и документы носить под одеждой. Все время держаться вместе.

Чем дальше на юг, тем больше девушек распирало от веселья. Ближе к Неаполю, веселые и загорелые, они все чаще ловили на себе восхищенные взгляды молодых людей; дешевое вино и гормоны бурлили в крови. Подруга Полины, которая в школе считалась не по годам развитой, сказала: «Я не могу думать ни о чем, кроме секса», и Полина кивнула. Больше девушки это не обсуждали, а перешли к действиям. Они начали кадриться с ребятами: сперва робко, потом все смелее и смелее. В Помпеях познакомились с двумя немецкими студентами, но довольно скоро решили, что те недостаточно симпатичные. А потом, на пляже, встретили двух итальянцев. Обворожительных. Галантных. И совершенно неотразимых. Два дня все четверо флиртовали и дурачились в море, в прибрежных кафе, на ступенях дешевой гостиницы, где остановились девушки. На третий вечер по молчаливому уговору разбились на пары.

Полина была девственницей. Подруга думала, что тоже, хотя и немного сомневалась. Потом они не стали обмениваться впечатлениями, но до конца поездки со страхом ждали месячных. Когда подруга вылетела из туалета миланской электрички и объявила: «У меня все о'кей!», Полина ее чуть не возненавидела.

Первый сексуальный опыт, как водится, оказался так себе, однако наводил на мысль, что следующий раз ей понравится больше. Она разрывалась между этими новообретенными перспективами и паникой, что могла залететь. Месячные пришли в первый день после возвращения, как раз когда Полина ставила на туалетный столик майоликовую миску, купленную на память молодым итальянцем, чье лицо уже стерлось из ее памяти.

Каким-то образом эта миска так и путешествует с нею из дома в дом — раньше там лежали резинки и скрепки, теперь хранятся археологические пустячки — и связана в памяти не столько с молодым итальянцем, ставшим ее первым мужчиной, сколько с невероятным облегчением от мысли, что она не беременна, что все благополучно сошло с рук и не придется делать аборт. Из Италии она вернулась вся на нервах и почти не могла говорить с матерью, которая так и ела ее глазами, предчувствуя что-то нехорошее. На следующий день Полина уже бурлила радостью, предвкушая новую, фантастически увлекательную жизнь. Интересно, догадалась ли мать, что произошло?