Аномалия. «Шполер Зейде» - Ефим Гальперин Страница 13

– Ой-ой, ладно тебе! Просто-таки первая статья конституции. Где это написано?

– Тут! – Саймон подводит приятеля к книжным шкафам зала заседаний. Там в кожаных переплётах с золотым тиснением стоят тома Талмуда. [48]

– В каком из этих «кирпичей»?

– Во всех!

Площадка выгула птиц возле птицефабрики. Утро.

Суббота. Пусто, никаких кур. Вокруг могильного камня цадика наблюдаются некоторые изменения. Но всё выглядит ещё крайне хлипко.

Хасиды заканчивают утреннюю субботнюю молитву. Расставляют посуду для «Кидуша». [49]

Гороховский оглядывается, радуясь тишине и покою, солнышку и открывающемуся с холма простору:

– Как-то, даже непривычно без кур. Может, у них тоже «Шабес»? [50]Ха-ха. Ну, ничего… Имеем перерыв. Завтра окончательно всё поправим. И «Здравствуй, Исаак. Здравствуй, мальчик!».

Он наливает вино в серебряный стаканчик. Готовится произнести благословение. Вдруг раздается рёв машин и шум людей.

Из-за здания птицефермы выезжает бульдозер, подъёмный кран, грузовик. Подходят десятка два селян с лопатами, ломами. Впереди мэр Борсюк:

– Простите, что тревожим. Принято решение о восстановлении памятника истории. То есть народ берёт в свои руки…

– Извините! Не понял, – спрашивает Гороховский на своём ломаном русском языке. – Что берёт народ в руки?

– Я о могиле нашего цадика.

– Нашего?! Боже мой! Я про это слышал. Когда народ берёт… «А зохн вэй»! [51]То есть мы не сможем молиться здесь? – на идиш к Гутману: – Я же тебе говорил, Бэрэлэ, надо торопиться. С этими «гоями»… [52]

– Чего пугаться? Мы же помочь! – успокаивает мэр. – Вот видите, сегодня, например, птицу гулять не выпустили.

– Большое вам спасибо. А можно, чтобы эта ваша помощь и в другой день?

– Почему?

– Понимаете, в субботу Бог не разрешает евреям работать.

– Ты смотри! – восклицает механизатор Петро Онищенко.

– Это ж как я чуял, что сегодня не надо… То есть что нельзя.

– Так ты у нас, Петро, просто еврей! – подкалывает его мэр Борсюк.

– А вы, Альберт Григорьевич, не надо! Я понимаю, что младшенькая дочка ваша на выданье… – тихо, на ухо мэру Борсюку говорит механизатор Онищенко. – Так моя Элеонора тоже имеет право на хорошее еврейское счастье.

– Он выступает вперёд, жмёт руки растерянным хасидам и представляется: – Петро Онищенко. С дедом моим, помните, ездил. Помогал искать. Там, в вашей комнате, увидите два ящика… Помидоры, огурцы. Так, то я привёз. Запомнили? Онищенко! Чтобы вы питались нормально. Этот ваш «кошер»… Правильно говорю? «К-о-ш-е-р».

– Будем оградку ставить. Да! По моей инициативе, – переключает внимание на себя мэр Борсюк. – Чтоб куры не мешали отправлять вам ваши естественные надобности. Давай ребята, сгружай! А ты, Петро, вперед! Заводи!

Крановщик забирается в кабину крана. Механизатор Онищенко заводит бульдозер.

– «Гэвалт»! [53]– орут хасиды и бросаются к мэру, к людям.

– Послушайте! В «Шаббат»! В субботу! Евреи…

– Так мы же не евреи, – шутит крановщик.

– Но это же вы собираетесь делать для еврея! Цадика! Это место потеряет свою святость!

Увы! Никто этих важных слов не слышит. Мотор ревёт. Механизатор Петро отпускает рычаги, и бульдозер бодро начинает движение. И тогда хасиды становятся перед бульдозером.

Лязг тормозов. Механизатор Онищенко глушит мотор, вытягивает перемазанных хасидов буквально из-под ножа бульдозера.

– Для «Цадика»! Это место потеряет свою святость! – кричит перепуганный своим подвигом Гороховский.

Тут все, наконец, слышат. Осознают.

– О! Значит, так! – говорит механизатор Онищенко. – Тогда, хлопцы, шабаш! То есть «Шаббат». Всё на завтра переносится. В девять часов все как штык.

– Так завтра же воскресенье. Я на рыбалку, – заявляет первый селянин.

– А мне огород копать, – говорит Остап.

– Да бросьте! Воскресник всегда хуже, чем субботник. Явка меньше. И почему это мы… – не понимает мэр Борсюк.

– Потому! – рявкает механизатор Онищенко. – То есть вы, Альберт Григорьевич не услышали. Повторяю по буквам. М-е-с-т-о… П-о-т-е-р-я-е-т с-в-я-т-о-с-т-ь. Вы ж видали, как они под бульдозер за ихний «Шаббат» легли. – Петро поворачивается к Гороховскому, оглядывает их приготовления к «Кидушу». – Я вижу, вы это… Отмечаете. Можно мы присоседимся? У нас всё всегда с собой. Мы ж к субботнику готовились.

Механизатор Петро достаёт свой узелок. Там бутылка водки, бутерброд. Все стоят в недоумении, а потом достают свои свёртки. Присаживаются. Реб Гороховский произносит положенные благословения. Все выпивают и закусывают.

– Большое вам спасибо от всех евреев! – говорит Гороховский механизатору Онищенко. – Мы это никогда не забудем!

– Это уж, пожалуйста! Не забудьте – Пётр! Онищенко! За здоровье! – чокаются, выпивают. – Вы, простите, «реб»… [54]Правильно произношу? «Реб»! Так вот, реб Гороховский и реб… Гутман. А я, значит, реб Петро Онищенко. Закусите моим, – протягивает бутерброд. – У меня такое сало! Всё село знает, что у Онищенко… – пальцем себе в грудь, – Пётр Онищенко – лучшее сало! Бо кабанчика треба резать…

Гороховский шарахается от бутерброда, как от змеи.

– Понял! – быстро соображает механизатор Онищенко, демонстративно отдаёт сало мэру. – Угощайтесь, реб Альберт. А вам, реб Гороховский, вот огурчик. Ещё по одной! За встречу! Вы, товарищ реб, лучше скажите, – он понижает голос и оглядывается, – А вот если еврей влюбляется в… не еврейку. И конечно, хочет жениться.

– Ой! Не дай бог никому такое горе!

– Ну а если?

– Нет! Такого не может быть!

– А я слышал, что может, – настаивает механизатор Онищенко. – Вот если девушка поступает в еврейки? Так сказать, заявление пишет. Так, мол, и так…