Время неприкаянных - Эли Визель Страница 13

Вдали занимается заря. Розовеющее небо кажется чистым и прозрачным. На крышах домов уже почти не осталось снега. Природа просыпается как обещание жизни и счастья. Весна на пороге. Силуэты деревьев на горизонте прекрасны в своей изящной хрупкости. Они покачиваются от легкого ветерка. «Скоро настанет час наших утренних молитв», — бормочет Мендель. Молодой рабби по-прежнему не отвечает. В его молчании нет угрозы, но Менделя тревожит молчание священника: ему не нравится эта поездка, она тревожит его, выходит за пределы его понимания. К счастью, скоро станет светло. «Я увижу лицо рабби и буду все знать», — говорит он себе, чтобы успокоиться.

Через два часа карета въезжает в пригород столицы и останавливается перед особняком, занимающим половину улицы. Священник выходит из кареты, звонит и что-то говорит охраннику, который открывает железные ворота. Молодого еврея почтительно приглашают войти. Мендель подает ему руку, чтобы тот опирался на нее. В другой руке он несет талес и тфилин. «Это не тюрьма, — шепчет слуга. — Уже хорошо». Они пересекают широкий двор и входят в роскошный многоэтажный особняк. Повсюду дорогие ковры, старинные картины, зажженные свечи. Медленно, шаг за шагом, с сосредоточенным видом, Хананиил поднимается по лестнице на второй этаж. Дверь в конце длинного коридора. «Ты останешься здесь», — говорит священник Менделю. Тот возражает, но Хананиил знаком приказывает ему подчиниться.

Дверь открывается: комната освещена висящей на потолке люстрой в тысячу огней. Письменный стол, заваленный книгами и разными предметами. Хананиил приближается, глядя прямо перед собой. Он не боится. Худой зябкий человек с костистым лицом, жестким взглядом, в красной скуфье на голове, скрестив руки на груди, выдерживает паузу, прежде чем произнести слова, неотступно преследующие его уже целую вечность:

— Значит, это вы.

Молодой еврей, застыв на месте, отвечает:

— Я не знаю, о чем вы говорите.

— Нет, вы прекрасно знаете.

Хананиил решает не настаивать. Прелат жестом приглашает его садиться.

— Я лучше постою, — отвечает молодой еврей.

Архиепископ опускает голову и говорит дрожащим голосом:

— Что вам от меня нужно? Скажите мне все. Мы с вами оба слуги Господни: поговорим с открытым сердцем.

— Я по-прежнему не знаю, о чем вы говорите.

— Вы преследуете меня, вы проникли даже в мои сны.

— Я здесь ни при чем, — возражает Хананиил. — Быть может, Господь использует меня, чтобы воззвать к вашей совести.

Архиепископ хранит молчание. В порыве вдохновения молодой рабби продолжает, и голос его становится жестким, тон колючим:

— И если Господь использует меня, я не должен уклоняться. Неужели вы рассчитываете добиться Его расположения, не делая и не говоря ничего в столь тяжкую для детей Израиля годину? Мой народ в опасности, вы это хорошо знаете. Немцы уже здесь. Поступят ли они с нами так же, как поступили с нашими братьями и сестрами в Польше? Сердце мое это предвидит. А что говорит ваше сердце?

— Сядьте… Я прошу вас сесть…

Хананиил по-прежнему стоит. Архиепископ напрягается:

— Почему вы со мной так говорите? Вы делаете мне больно. Я этого не заслужил. Я никогда не преследовал евреев. В своих проповедях никогда не внушал ненависти к ним. А вы терзаете меня. Почему? Что я вам сделал, зачем вы нарушаете мой покой и сон? — Внезапно он меняет тон: — Впрочем… — Он делает паузу, словно собираясь с силами. — Кто ты такой и почему позволяешь себе говорить со мной от Его благословенного имени?

Он склоняется вперед, слезно желая лучше рассмотреть лицо своего молодого гостя, слишком спокойного и слишком уверенного в себе. И внезапно ощущает панический страх. Из глубины его существа вырывается страшный крик:

— Нет! Нет! Это неправда! Ты не…

Сраженный, он падает на колени.

Молодой рабби помогает ему подняться со словами:

— Вот теперь мы можем начать.

Четверг, 10 часов

— Вы кого-то ищете?

Незнакомый покровитель возвращает его на землю из мира грез.

— Могу ли я помочь вам?

Гамлиэль отвечает не сразу:

— Да. Я ищу четвертый корпус, палату номер три…

— А, я знаю, где это. Пойдемте, я вас провожу.

Согбенные плечи, впалые щеки, очки в роговой оправе, острая бородка. Похоже, этот человек здесь завсегдатай. Когда он говорит, его взгляд оживляется, но лицо остается застывшим. Гамлиэль инстинктивно замыкается в себе: что-то в поведении старика его тревожит.

— Моя жена тоже здесь лежит, с тех пор как… Ах, я и не помню, сколько… когда она меня бросила… Знаю только, что я одинок. Уже давно…

Он дует на руки. Неужели ему холодно, ведь Гамлиэлю даже становится жарко? Его дрожащий голос исполнен горечи. Горечи из-за того, что позволил жене уйти? Что забыл, когда она ушла? Гамлиэль приглядывается к нему: в своей жизни он встречал слишком много людей из слишком разных сфер и поэтому не может не насторожиться.

— Это место удручает, — говорит старик. — И тех, кто здесь лежит, и всех прочих.

— Прочих?

— Всех нас.

После паузы он спрашивает:

— А вы тоже пришли к жене?

— Нет.

Сказать ему, что он теперь не женат? Нет у него настроения откровенничать.

— Или к маме?

— Тоже нет.

Этот тип скоро меня достанет своими расспросами, думает Гамлиэль. Но тут старик сам обрывает себя:

— Да что я-то лезу? Все мы в разлуке с теми, кого любим.

Гамлиэль вспоминает дочерей: Катю, такую далекую, Софи, такую чужую. Но враждебны они обе, и, как это было недавно, острая боль пронизывает его, прерывая дыхание. Лучше не думать об этом, сейчас совсем не время.

— Вот, скажем, Бог, — продолжает старик. — Он в разлуке со своим Творением, предавшим Его. С тех пор Его терзает та же меланхолия, что и нас. И те же угрызения.

Отлично, теперь он воображает себя теологом, мрачно думает Гамлиэль. Они проходят через двор. Встречает их плотная, почти осязаемая тишина. Гамлиэль принимает ее как послание, которое он не способен расшифровать: безмолвие безумцев не похоже на наше. Это их отчизна или тюрьма? Стена или брошенный на нее свет? Считают ли они себя незваными пришельцами, как он сам все больше и больше ощущает себя чужаком в так называемом нормальном мире? Только бы старик не завел опять болтовню: Гамлиэлю придется бежать от него.

Легкий ветерок шелестит в ветвях деревьев, не колебля их. Откуда он налетел? Кто послал его? Какие воспоминания хочет он всколыхнуть? Рабби Нахман из Вроцлава считал, что ветер несет послания несчастных принцев своим невестам, которых похитили демоны лесов. На священном языке ветер, дыхание и дух именуются одним и тем же словом. Но сегодня люди используют его, чтобы посмеяться над ближним: «Не надо слушать этого человека, у него ветер в голове». А вот Гамлиэль относится к ветру серьезно. Ах, если бы только ветер согласился отнести послание его дочерям…