Самоликвидация - Имре Кертес Страница 13

Так звучала эта история. Весьма характерно для Б. Или совсем не характерно для Б.? Не знаю. В последние месяцы — это были динамичные, полные смелых надежд месяцы политических изменений (потом надежды быстро прогоркли у нас во рту, превратившись в иллюзии), — я видел Б. редко. Собственно, я и в предшествующие несколько лет редко решался звонить ему. Этому было свое объяснение, на котором я позже, когда придет время, наверняка остановлюсь; без особого энтузиазма, но остановлюсь.

А пока я должен продолжить рассказ про то утро. Шара, как я уже говорил, измученным голосом давала мне какие-то странные распоряжения. Чтобы я взял такси, но вылез, не доехав до дома; чтобы не звонил в дверь подъезда; а войдя в дом, постарался, чтобы никто меня не увидел; ну и, самое главное, чтобы торопился, торопился, торопился.

И все равно прошел почти час, пока я пришел в себя, умылся, оделся, пока такси пробилось по заполненным машинами улицам через весь город. Жил Б. в одном из окраинных районов, в так называемом панельном доме, на самом деле — в бетонной коробке, где-то на границе Йожефвароша и Ференцвароша, «в кишечнике города», как он сам говорил. Поселился он здесь после развода, и многие (в то время — пусть, скажем прямо, это и выглядит несколько нелогичным — даже я) не могли простить этого его бывшей жене, Юдит.

То, что ожидало меня в доме, пропитанном вонью от гниющего в баках мусора, в квартире на девятом этаже, уже в этот утренний час невыносимо прокаленной солнцем, было настолько ошеломляющим и страшным, что я ничего другого, можно сказать, и не запомнил. Б. лежал в постели. Он был мертв. Мне вдруг пришло в голову, что я еще никогда не видел покойников. Когда я взглянул на его неподвижное, накрытое одеялом тело, на такое знакомое, но искаженное незнакомой гримасой лицо, все во мне содрогнулось, словно от электрического заряда, против которого человек совершенно беспомощен. Я вдруг обнаружил, что из горла у меня вырываются какие-то странные, прерывистые звуки — это было рыдание, — и, осознав, сам же весьма удивился этому. Я прижался лбом к прохладной двери, покрытой белой масляной краской; все та же посторонняя сила, похожая на электрический ток, продолжала грубо дергать меня за плечи.

Детали эти я и сегодня помню с мучительной, скрупулезной точностью. Помню еще, что выскочил в кухню и глотал теплую воду прямо из крана над мойкой. Потом взгляд мой упал на кухонный стол: на нем валялась продуктовая сумка, из которой выглядывал кончик французского хлебного багета и горлышко бутылки шампанского в золотой фольге — вестники иной, куда более понятной и дружелюбной реальности. Мне вдруг так сильно захотелось хлеба — наверное, потому, что я не завтракал, — что я едва не отломил кусок; удержало меня лишь присутствие Шары, которая, видимо, пришла за мной в кухню. Разговаривали мы шепотом, словно Б. всего лишь спал и мы опасались его разбудить. Шару едва можно было узнать: лицо у нее распухло от слез, стало красным и рыхлым, как губка. Она сказала, что пришла в половине девятого. Дверь она открыла сама, у нее есть ключ от квартиры. Сначала зашла на кухню, положила на стол продукты — и только потом заглянула в комнату.

— Он был уже мертв?

— Да.

— Ты проверила?

— Не говори чушь.

— А… письма он не оставил?

— Ты что, сам не видел?

Действительно, я и сам видел, только от потрясения тут же забыл. Записка лежала в комнате, на столе; точнее, это был целый лист формата А4; в середине листа было написано:

«НЕ СЕРДИТЕСЬ!

СПОКОЙНОЙ НОЧИ!»

Буквы были огромные, но почерк, вне всяких сомнений, был почерк Б. Шара считала, что Б. чем-то отравил себя.

— Только знать бы чем. На ночном столике даже стакана с водой не было.

— А… перед этим… ты ничего не замечала? Может, он что-то такое говорил?..

— Нет, ничего, — сказала Шара.

Правда, она два дня его не видела. Но вчера вечером он позвонил. Сказал, что целый день работал, устал, собирается ложиться, даже ужинать нет охоты, и попросил Шару принести что-нибудь на завтрак.

— Вот я и принесла. По утрам мы до сих пор никогда еще не встречались…

Некоторое время мы молчали, не могли говорить. Шара, не в силах справиться с душевной болью, раскачивалась взад-вперед, держась за меня, и я невольно прижал ее к себе. Никакой эротики в этом движении, разумеется, не было; и все-таки, помню, что-то во мне шевельнулось. Я был настолько низок (или просто: настолько мужчина? Или еще проще: настолько любопытен?), что чуть позже, еще не придя в себя от потрясения, в суете сборов, все же выбрал момент, чтобы бросить на Шару быстрый оценивающий взгляд, которым еще никогда на нее не смотрел. Момент, что говорить, был более чем неблагоприятный: Шара едва держалась на ногах. Но когда я ее обнимал, я чувствовал, что обнимаю женщину — женщину, дрожащую от страха, горя и нервного напряжения, но прячущую в себе, по всей вероятности, какие-то интригующие тайны. Если не ошибаюсь, она ровесница мне, то есть в то время ей было где-то за сорок.

Этот кошмар ей никогда не забыть, шептала она. Разве это не жестокость? Ведь он это спланировал, он на нее взвалил ужас своей смерти, причем «так коварно, так унизительно!». Этим он навсегда оттолкнул ее от себя, что для нее даже больнее, чем сам факт его смерти, говорила Шара.

В самом деле, об этом я и не подумал. Взгляд мой снова упал на бутылку шампанского, и я представил себе то ожидание, то волнение, с каким Шара уходила сегодня из дома, от Кюрти, чтобы в эти утренние часы, в столь необычное время, устроить праздник любви. Минуту, когда она увидела Б. мертвым, я даже представить себе не смел. В самом деле, как он мог поступить так с женщиной, которая любила его? Конечно, Б. был жесток, но не с людьми! Во всяком случае, не с заранее продуманными намерениями и уж тем более не по продуманному во всех подробностях плану…

С другой стороны: а мог ли он поступить по-другому? Не сообщать же ему Шаре накануне, что он собирается покончить с собой! Он не хотел, чтобы труп его обнаружили чужие люди; и чтобы полиция первой проникла в квартиру. Ведь тогда Шара даже проститься бы с ним не могла. Что-то подсказывало мне: Б., вероятно, предвидел, что Шара именно ко мне обратится за помощью. И тут у меня появилась еще одна, уже почти гротескная мысль, которая, однако, была не столь уж несовместимой с образом, с личностью Б.: он ведь вполне мог предвидеть, что Шара принесет шампанское, и, может быть, даже хотел, чтобы мы с ней там, у его тела, выпили по бокалу за упокой его души. Все это я высказал Шаре. Она слушала меня, опустив голову, опершись ладонями о кухонный стол. В конце я добавил еще одну фразу, о которой тут же и пожалел: возможно, Б. хотел, чтобы Шара как можно скорее забыла его, и даже пошел на видимость жестокости, чтобы ей в этом помочь.

Если он в самом деле так думал, сразу ответила Шара, то он или не знал ее, или не любил. Что касается второго варианта, у нее никогда и не было каких-то особых иллюзий, добавила она.

Мне было так жалко Шару, что сердце сжималось. Жалко было и самого себя, жалко было и Б.; жалко было наши жизни, потерявшие смысл, не поддающиеся пересказу, жизни, которые валялись здесь, в этой квартире, как попало, словно застигнутые врасплох, ни в чем не повинные люди, расстрелянные из автоматов какими-то бездушными и безличными бандитами.