Роковая Маруся - Владимир Качан Страница 13

Итак, Кока перетрахал не только этих трех, сидевших тут, но и вообще почти полтеатра, да и то только потому, что другая половина были мужчины. Для него это был своеобразный спорт, а когда его спрашивали друзья – на фига ему это надо, зачем это он пристегнул к поясу еще один скальп, вон той, уж совсем страшненькой, которая в детском спектакле играет кикимору, или еще другой – стареющей травести [1], которая уже давно устала разговаривать сиплым голосом курящего пионера; так вот, на этот вопрос Кока неизменно отвечал следующее: «А вот, представьте себе, будет общее собрание коллектива, на котором будут меня обсуждать или сильно за что-нибудь ругать, например, за аморальное поведение. И вот тут-то я встану и скажу: «Да я вас всех е… (извините!) – трахал. Не только в переносном смысле, но и в прямом. И тебя (и тут я покажу пальцем), и тебя, и тебя тоже, и тебя тем более. Я вас всех е… (о! можно еще «имел»), то есть имел я вас всех и ваше мнение обо мне тоже».

Друзья качали головами и признавали: «Да-а-а! Это аргумент» и больше с вопросами не лезли. И теперь Кокин час настал! Он внимательно и брезгливо оглядел по часовой стрелке каждую из сидящих в гримуборной молодых женщин и во всех смотревших на него глазах заметил долю смущения; на Машу он и вовсе не глянул.

– Хотите, я скажу, почему каждой из вас так весело? – Все молчали. – Я еще раз спрашиваю, хотите ли вы, чтобы я подробно рассказал, почему каждой из вас отдельно так сильно смешно?.. Не хотите? Почему? – преувеличенно наивно спросил Кока. – Ну почему вы не хотите?.. Ведь нам тогда станет еще интереснее и смешнее… – Он юродствовал, постепенно становясь хозяином положения. – Так не хотите? – Он еще раз оглядел всех по очереди. – Ну ладно… Я рад, что пока меня не было, я все-таки присутствовал здесь и был с вами незримо, со всеми вами вместе и с каждой из вас индивидуально… И еще рад, что вам для веселья так мало надо и что эту малость смогла вам доставить вон та нежная девушка в углу. – Кока показал, не оглядываясь, большим пальцем через плечо на Машу, потом все-таки обернулся, внимательно посмотрел на нее и вбил ей прямо в зрачки всю горечь и сарказм, оседавшие в нем сейчас: – Нежная девушка в платьице белом… с томиком стихов на коленях и засушенной ромашкой между заплаканными страницами… – Он говорил низко, тихо и страшно, – хрупкий стебелек… последний оплот романтизма в этой комнате и во всем этом театре. Ассоль, бля!… На этих алых парусах только в туалет и плыть… – Кока уже был привычно насмешлив, он еще раз обвел глазами всю комнату и сказал последние слова: – Жалко мне… и себя, и вас… – и вышел. Занавес… Без аплодисментов…

И – странное дело – всем барышням стало отчего-то чуть-чуть стыдно, и даже друг друга, будто их застали за чем-то непотребным, будто они все только и способны, что курить, материться и спускать любовь в канализацию. А каждая женщина, и тем более артистка, не забывает в глубине души, что она и Наташа Ростова, и Мария Волконская, и графиня Монсоро, и Маргарита, как бы ни била их жизнь и как бы они ни жаловались на мужчин, что это они во всем виноваты, что это они их такими грубыми сделали и что мужиков теперь и вовсе нет, и все приходится на своем горбу… Поэтому, когда им посреди быта вдруг некстати напоминают об этом давно забытом идиотском романтизме и вообще о чем-то возвышенном, им становится и на пару секунд стыдно (кем была и кем стала!), и чуть больше жаль себя. И поэтому, когда Кока вышел, им всем первое время было даже неловко друг на друга посмотреть, но это быстро преодолелось, никто, кроме Маши, не подал вида, что это ее задело, и общение возобновилось. Вот только… не вернулись сегодня девушки к своей гусарской беседе, нет, не вернулись, после такого пассажа это было бы натужно и неестественно. Да и вправду: мужские гусарские беседы, прямо скажем, не венец рыцарского отношения к даме, а уж женские такого же рода беседы – это вообще жуть. По концентрации грязи сравнить можно разве что с подлой и жестокой дракой: и муж–ская не сувенир для эстета, ну а женская пьяная драка в общественном туалете – можете себе представить!..

А Кока шел опять по коридору к выходу из театра и думал не о том, что сейчас было в женской гримерной, не о том, что он сейчас сказал и хорошо ли это звучало – это уже проехали, – он думал о Маше. Настало время подумать и о ней. А думал он вот что: «Ну, ничего, ничего… Вот за это ей придется ответить. Тоже мне, женщина-вамп… вампирка хренова, ты еще захлебнешься моей кровью, подожди…» В бешенстве Кока выскочил из театра, забыв сказать вахтерше «до свидания». Жажда мести кипела в его возмущенном разуме. Марусе вдоволь предстояло наесться гнилых плодов своего цинизма и вероломства.