Дорогие Американские Авиалинии - Джонатан Майлз Страница 13

— Но…

— Господи, ладно, пусть. Назовем это твоим антиэго. Каждое утро ты просыпаешься и хочешь, хочешь вписаться в какую-то бредовую идею, так же, как твоя мать, но у той-то хоть есть справка, и к середине дня, когда жизнь уже не совпадает с идеей, ты начинаешь пить. Зачем? А просто пьянство сближает жизнь и твою идею жизни, они обе становятся такие расплывчатые, что уже нельзя различить. Так что ты и пьешь, пьешь, пока они не сольются в одно, но к этому времени это уже сплошной туман, и за пределами твоей головы не существует ничего. Одна идея, никакой реальности. Ты вообще хоть думал когда-нибудь, каково от этого нам? Нет. Не думал. Потому что мы только актеры, слуги твоего воображения, и каждый день, Бенни, каждый день…

Ее голос сорвался.

— …мы видим, что твое воображение отворачивается все дальше от нас, а то и против нас.

— …

— Это лабуда. Господи, ты опять со своей лабудой. Ты не удержался даже в день ее рождения. И знаешь почему? Потому, потому что реальность этого для тебя была не важна. Не важна она тебе! Ведь это уже состоялось в твоей голове, уже закончилось. Ты стал отцом! Ты! Это все касалось только тебя, твоей идеи тебя, ты гордился собой в собственной голове, и просто словом, названием — отец. Так какое значение имело, что я и моя мать и твоя новорожденная дочка были в больнице? Да ты, на хер, хоть каплю представляешь, как ты меня тогда унизил? Коп тащил тебя из лифта посмотреть на ребенка! Меня медсестра спросила, спросила наутро, не надо ли мне поговорить с юристом. Она даже не дежурила, когда ты явился, — ей рассказали. При моей матери, которая сидела и крутила свои чертовы жемчуга, она спросила, не надо ли мне к юристу. Тот день должен был стать счастливейшим в моей жизни, а я весь день блевала из-за тебя и не могла смотреть матери в глаза из-за тебя…

— …

— Бенни, жизнь — она настоящая. Она жесткая, и она больно бьет, и она совсем не похожа на тот мир, что в наших головах, и в какой-то миг мы все взрослеем и понимаем это, и это не значит, что мы сдаемся или продаемся или умираем в душе, это значит только, что мы усваиваем, что идеи — это только идеи, кольца дыма, пар, и что люди должны жить в том мире, какой есть..

— …

— Отдай ее мне. Как ты смеешь. Отдай сейчас же.

— …

— В твоих устах это бессмыслица. Может, ты любишь себя любящего меня, но я не думаю даже, что ты чувствуешь разницу, — думаю, ты неспособен ее понять…

— …

— Да. Может быть. Может, я тебя и любила, какое-то время. Но какое это теперь имеет значение, Бенни? Ну любила, и что? А для тебя вообще это имело значение когда-то, люблю ли я? А? Могло ли это быть?

— О-о, на хер, на хер, на хер. Что я делаю? Только что какой-то остолоп в туристских шортах и футболке с надписью ВСЕМИРНАЯ МИССИЯ ИНК опустился на колено рядом с моей каталкой и вежливо спросил, все ли у меня хорошо. Ладно-ладно, не остолоп он. Хватит, до скорого.

На скамье у моря Валенты, закатав левую штанину выше своего механического колена, разглядывал фальшивую конечность, гладя ее по всей длине, как массируют себя бегуны после судороги. Древесина — английская ива, плакучее дерево — была покрыта лаком, но местами лак стерся, и там можно было занозить руку; придется время от времени лакировать заново, подумал он, перекрашивать себя, как подновляют краску на паровозах, — странная, неестественная забота. Когда разорвалась мина, Валенты мчался вверх по склону холма к зубчатым развалинам каменного дома, в котором непредусмотрительно заняли оборону несколько фашистских солдат. Их окружили, и исход дела был ясен. Никакой тайны финала, никакой неопределенности в развитии событий; все они — и немцы, и полк Валенты, и британские войска, наступавшие с северной стороны, — были цифрами и значками в уже решенной математической задаче.

Когда мина разорвалась, Валенты отшвырнуло обратно вниз по склону. Он почувствовал, как сломалась о валун раскатанной стены рука — отметил даже глухой хруст кости, — и когда наконец замер на камнях, то первым делом потянулся к руке, надеясь как-то приладить ее, чтобы уменьшить боль. И прошло, казалось, несколько минут, пока он понял, что у него нет ноги. Боли не было, только полное онемение, будто при обморожении. От бедра плоть свисала кальмаровыми щупальцами. Взор застилало красным, и Валенты не мог взять в толк почему, пока не поднял руку к глазам и не понял, что голова у него окровавлена. Даже уши были полны крови. Он лег на камни, не препятствуя кровотечению. Подумал, что надо молиться, но не сумел заставить себя думать словами. Вместо этого он вспомнил маковец, который мать изредка, по особым случаям, пекла на десерт, когда Валенты был маленьким. Ожидая конца, он утешал себя видениями макового торта. Позже, в полевом госпитале, размякший от морфина, Валенты не мог решить, что его больше угнетает — утрата конечности, шрапнельные рытвины во лбу или то, что единственные крохи жизни, за которые он смог уцепиться, умирая на поле боя, оказались крошками пирога.

Уже ночь, и после парочки знобких, но ободряющих покурок на улице и очередного игривого ощупывания на входе я переместился к стойке «Чили тоже» напротив терминала Джи-9. К табуретке мне пришлось переждать очередь в десять человек, и сейчас я чувствую на себе злобные взгляды других ждущих — будто отравленные дротики впиваются в спину. Эх! Понимаю, это верх хамства — занимать драгоценный табурет, не имея иной цели и умысла, кроме как строчить лист за листом это бесконечное письмо, да прихлебывать содовую по доллар семьдесят пять за порцию (без льда), да проверять иногда, как там Валенты, — а в это время другие бедолаги стоят и молча дуются, перевешивая свою ручную кладь с одного ноющего плеча на другое и мечтая только о холодном пиве и таблице с результатами бейсбола по телевизору. У меня мелькнула мысль купить всем по пиву, но у большинства из них руки заняты, и, кроме того, наверняка это запрещено инструкциями внутренней безопасности. Уж извините. Не бывать мне вашим солодовым самаритянином, балбесы.

Из телевизора, подвешенного в углу, я узнаю, что цены на нефть рванули вверх, а биржевой индекс падал весь день. Бедняга индекс. Может, послать ему открытку, пожелать скорейшего выздоровления, — веселенькую, само собой, типа как со Снупи. Ну что за жуть! Британский фунт упал по отношению ко всемогущему зелененькому. Но постойте — а это что? Какая-то фигня под названием «легкая светлая сырая» поднялась на 31 сотую пункта! Дорогие Американские авиалинии, я не имею ни малейшего понятия, что это за «легкая светлая сырая», но это неотразимое начало для объявления в колонке знакомств, вам не кажется? И в любом случае, меня интригует, что она выросла. Хочу добавить: надеюсь, ваши-то акции прут вверх как на дрожжах, черт их дери. Процветание для всех, трулля-ля. Давайте все вместе, задрав зады, станцуем танец доллара.

Сказать по правде, это первый бар за пять лет, в который я сунул нос, и, совсем по правде, я не вполне понимаю, почему бы мне не опрокинуть стопочку. В моем положении бороться против знакомого притяжения бутылки(ок) — все равно что отмахиваться от осы, когда тебя жует аллигатор. Какой смысл?