Свобода - Михаил Бутов Страница 13

— А мясца? — спросил Андрюха.

Я развел руками:

— Извини…

Тогда он поковырялся в сумке еще и достал большую банку китайской тушенки. Засыпал рис в кастрюлю.

— Все, поехали! — Мы чокнулись. — За встречу!

Водка, разумеется, была дрянная, сивушная. Но почти сразу мне стало легче.

— За встречу и с Новым годом! — добавил Андрюха.

Пару недель тому назад уже приходила с шампанским моя дама сердца, и соседи наверху до утра плясали. Я подумал, что сейчас — это какая-то шутка, соль которой понятна в неизвестном мне контексте. Андрюха, однако, потребовал включить радио, поскольку вторую намеревался выпить непременно под куранты. И на мое недоумение: с какой стати? — терпеливо разъяснил: сегодня — тринадцатое. Тринадцатое января. Новый год. Старый.

Я поведал ему, что приключилось с моим «Альпинистом».

Мы были похожи с Андрюхой: ростом, типом лица, неуклюжестью. За годы нашей дружбы нам не раз случалось совершать синхронно и независимо одинаковые оплошности: скажем, сидя за одним столом, опрокидывать на себя стаканы с вином или чашки с чаем. Он отличался пристрастием к костюмам и галстукам, опрятной формой бороды и наличием на носу несильных очков в элегантной оправе.

Еще рядом счастливых качеств. Он любил вещи, и вещи отвечали ему взаимностью: хорошо служили и попадали в руки всегда к месту.

Когда я отваживался дарить женщинам не конвертик с деньгами, а что-нибудь по своему выбору, то сначала обыкновенно вдвое переплачивал, а потом выслушивал едва замаскированные упреки в невнимании к их стилю и чуть ли не купеческом чванстве: они предпочли бы подарок пусть не столь дорогой, но в пандан не моим, а собственным представлениям о себе. А он уже утром носил в кармане именно такое колечко, какое любимая девушка вечером опишет как предмет своей мечты. Со временем это накрепко приросло к его образу, и специально обыгрывать подходящие ситуации, что прежде доставляло ему великое удовольствие, он все чаще попросту забывал.

Андрюха залез в сумку в третий раз и протянул мне небольшой, приятно увесистый приемник. Я повертел его в руках. Приемник назывался «Родина» и был куда совершеннее устаревшего моего: имел короткие волны, выдвижную антенну и ручку точной настройки.

— Ты держи его у себя, — предложил Андрюха и пихнул сумку ботинком. — Отдашь мне летом, перед полем. Собрал вот свое добро на работе, а домой никак не доеду. В конторе жаль оставлять, сопрут.

Я засмеялся.

— Андрюха, — сказал я, — ты единственный человек, кого мне по-настоящему хотелось видеть.

Мы поймали «Маяк» и выяснили, что Андрюхины часы стоят, а полночь давно миновала.

Ужин был съеден, водка кончилась. Андрюха вел к тому, что не худо бы усугубить. Я признался, что советских денег у меня нет совсем. Он порылся в портмоне, глянцевая поверхность которого, отражая лампу под потолком, пускала в тень зайчика, но не набрал и половины ночного тарифа. И тут я вспомнил, что в хозяйственном шкафчике над ванной натыкался на плоскую коньячную бутылку с жидкостью желтого цвета, в которой по запаху определил что-то спиртовое — может быть, политуру.

— Давай сюда! — обрадовался Андрюха. — Неси на пробу! — И принюхался к бутылке, как заправский химик, ладонью нагоняя на себя пары.

— Спиртом-то пахнет? — спросил я.

— Пахнет, — сказал Андрюха. — Будто куры насрали. Это хоть для чего использовали?

А мне по старой памяти еще всюду ладан мерещился: только не густой, распространившийся уже по всему храму дух, но аромат чуть горьковатый, смешанный с запахом раскаленного угля — в первое мгновение, как бросишь зерна в кадило.

— Не представляю. В технических целях. Хозяин вообще не пил…

— Болел, что ли?

— Нет, почему… Просто не хотел, не любил. Дорожил ясностью ума.

— Ну, не знаю, — сказал Андрюха. — Ладно, сейчас сделаем с ней чего-нибудь. Давай марганцовку. Есть марганцовка?

В аптечной скляночке, потемневшей от наслоений липкой пыли, была трещина: содержимое наволгло и склеилось комком. Андрюха вытряс его на газетный обрывок, достал из кармана красный швейцарский нож и маленьким лезвием отделял кристаллики, которые с кончика ножа опускал по одному в бутылочное горлышко, наблюдая падение на просвет. Жидкость в бутылке заметно порозовела.

Потом пили чай, выжидая полчаса. «Я, — хвастался Андрюха, — хитрый, как Штирлиц». Он встретил в гостях мужа моей подруги (наш с нею роман начинался задолго до Андрюхиного отъезда, но видел он ее всего однажды; а с мужем мы когда-то оба были знакомы — правда шапочно) и нашел предлог обменяться телефонами.

Тут же, из соседней комнаты, по добытому номеру позвонил его жене. Она дала мой новый адрес. Телефон продиктовала тоже, но Андрюха записал наспех, коряво и впоследствии не мог разобраться, где у него единицы, а где семерки.

Ничего радикального в бутылке так и не произошло. Жидкость оставалась розовой, в осадок выпали даже не хлопья, а редкие темные крупицы. Отфильтровали через бинт прямо в чашки. Думаю, во всем этом не было никакого смысла. Тараканы один за другим стали срываться с потолка и понемногу — со стен. Сразу два попали в открытую сахарницу. Я выудил их пинцетом.

Андрюха порезал хлеб и повозил своим куском в сковородке, собирая растопленный жир от тушенки. Я медлил.

— Все-таки боязно…

— Ясно, что ты боишься, — хмыкнул Андрюха. — Но ведь в твоем страхе нет ничего нового…

На всякий случай я воспользовался приемом, перенятым у любителей одеколона из бригады по укладке телефонного кабеля, с которой подрабатывал в студенчестве: сначала положить на язык ложку сахарного песку и уже на сахар накатывать дозу; если нет пива или хотя бы какой-нибудь пепси-колы, водой лучше не запивать; закусывать — бесполезно. Выпить я постарался как можно быстрее, а после замер и ждал отторжения. Вкуса, каким бы он ни был, я не различил.

Андрюха прислушался к себе.

— По-моему, простой самогон. Только очень грязный. Похоже на виски.

— Есть такая пьеса, — сказал я, когда понял, что прямо сейчас со мной ничего не будет. — Действие в дурдоме… Тоже пьют не знают что. А двое знают — но молчат. Все равно пьют.

— Умерли? — спросил Андрюха.

— Все.

— Во сне?

Я уступил ему кровать, а сам вытащил из шкафа и разложил на полу широкий двуспальный матрас. Андрюха снял брюки и очки, но галстук поверх рубашки только слегка ослабил. Через пять минут он заявил, что тахта моя слишком мягка для его разыгравшегося сегодня страннического люмбаго, и предложил поменяться местами.

Но меня уже разморило, лень было снова вставать — и я подвинулся, пустил его под бок.

— Тебе, — сказал он, — ангел когда-нибудь снился?

Я поправил: