Безголовые - Жан Грегор Страница 13

Тюрлэн заволновался. Хоть у него и не было головы, Стюп и Балам догадывались, что он сейчас в страшном затруднении.

— Я могу вам одолжить барабан и мегафон, если вы хотите… У меня даже от последней забастовки конфетти осталось…

— Да пошел ты со своим конфетти, — рявкнул Стюп.

И двое кладовщиков, вконец разочарованные, сунули руки в карманы и пошли прочь.

— Ей, ребята… — закричал Тюрлэн.

Они обернулись.

— Черт возьми, я же все-таки чуть не умер… Я был на волосок от смерти… Черт возьми, ребята, я спасся только чудом…

— Для нас ты мертв, — крикнул в свою очередь Стюп.

Несколько дней Балам и Стюп пытались убедить товарищей в необходимости объявить забастовку, собраться всем вместе перед прилавками и ждать. Но что-то прогнило в коллективе. Жуффю, маленький толстячок с головой, выступил перед кладовщиками. По его мнению, нужно было дать новой администрации возможность как-то проявить себя. Внешний вид Жуффю внушал доверие: он совсем не походил на молодого карьериста, готового пойти на все ради собственной выгоды; у него был вид честного человека, и то, что он не стеснялся в выражениях, убеждало кладовщиков в его солидарности (что и в самом деле было правдой). Жуффю осознавал всю тяжесть ситуации, но ему удавалось говорить так, что все о ней забывали.

— Я знаю, ребята, вам сейчас тяжело, но, поймите, мы — компания, занимающаяся складской деятельностью, у нас несколько филиалов и масса довольных всем людей… Есть даже такие, которые запросто согласятся пойти работать на другие склады… Изменения время от времени — это совсем не плохо… Кстати, что касается меня, то моя задача — постараться договориться с каждым из вас, и мне кажется, что с вашей стороны будет просто грех этим не воспользоваться, ведь сейчас не часто столкнешься с подобным отношением… Многие грузчики буквально за считаные мгновения остаются ни с чем. Вы понимаете, купля, потом перепродажа — так делают теперь все чаще и чаще. Короче, прочитайте ваше новое трудовое соглашение, а потом просто скажите, хотите вы или нет работать в нашей компании; если да, то вам достаточно будет подписать…

— Но у нас уже есть трудовые соглашения, — возразили присутствующие рабочие.

Жуффю ответил так быстро, словно речь шла о небольшой технической детали.

— Нет-нет, те соглашения больше не имеют юридической силы, они недействительны, если хотите… Ведь на самом деле было куплено право использовать склад, но не людей.

Когда кладовщики ознакомились с предлагаемым им соглашением, они были сильно расстроены. Места свои они сохраняли, но отныне им следовало забыть и про надбавки за стаж, и про премии за особые заслуги, и про Заводской Комитет, не говоря уж о наполовину оплачиваемых отпусках…

— А если забастовать? У нас по крайней мере есть еще право каким-то образом выражать свое недовольство? — спросил один из кладовщиков.

— Ну да, конечно, у вас есть право выражать свое недовольство, совершенно законное право, только не забывайте, что теперь вы работаете не на вашу компанию, а на клиента. Таким образом, положение ваше в значительной степени изменилось. Конечно, я вас понимаю, все произошло слишком быстро… Могу дать вам совет: постарайтесь извлечь из данной ситуации максимум возможного… Нас тоже несколько раз перекупали, и что же, я до сих пор жив, разве не так? А если вы начнете забастовку, я пойму, что вы не хотите работать со мной, и согласно контракту я буду вынужден найти новых людей…

— А если мы займем все помещения склада, засядем там и не будем никого пускать… Остин, Грин-Вуд и вся эта шайка, разве не придется им как-то реагировать?

— Ну конечно, они просто найдут себе другой склад, и тогда для вас все будет потеряно, как и для меня… Потому что никто не даст вам второго шанса…

Кладовщики один за другим подписывали новое соглашение. Им становилось стыдно за себя, когда они вспоминали о Стюпе и Баламе. Но что им оставалось делать? Открытая борьба, забастовка, остановка работы — они пошли бы на все, но против кого воевать? Враг затаился. И с этим невидимым, ничем не выдающим себя врагом они чувствовали себя неспособными бороться.

14

Когда Конс узнал, что склад продан, он отправился в туалет и вынул батарейку из своего мобильного телефона, который звонил не переставая. Он не знал точно, привели ли его сюда естественные надобности. Скорее всего, ему просто были нужны тишина и спокойствие. Конс заперся в кабинке, сел на унитаз, и как только принял удобное положение, слезы потекли у него из глаз. Конс плакал как ребенок. Он представлял себя со стороны и находил необыкновенно жалким. Он говорил себе: «Посмотри, во что превратилась твоя жизнь», не слишком, правда, понимая ни природу своей грусти, ни того, какое отношение ко всему этому имело понятие жизни.

Конс сидел на унитазе с закрытыми глазами, ощущая ягодицами идущую снизу прохладу; в его мозгу проносились образы, воспоминания детства. Он вспоминал, как однажды, когда ему было десять лет, во время каникул на берегу моря, он выиграл теннисный матч. Отец был горд за сына, потому что тот сражался как лев; он похвалил его, и было неважно, что уже на следующий день Конс проиграл. Эти воспоминания лишь усилили печаль молодого служащего: чистота чувств мальчика была так далека от ощущений, владевших здесь и сейчас мужчиной, которым тот мальчик стал. Мысль о своей невинной молодости заставила Конса еще крепче сжать зубы: сдерживать слезы было все труднее. После того теннисного матча Моранже выразил свое удовлетворение бойцовскими качествами сына… А когда Конс закончил школу, отец повел его обедать в ресторан и долго объяснял, что степень бакалавра позволяет «делать в жизни все, что захочешь». Эта картина — отец и сын, счастливый от того, что отец любит его еще больше за полученный диплом, — внезапно неприятно поразила Конса. И к чему все это привело? Разве не был он до конца примерным сыном? Разве до сегодняшнего дня не все у него получалось? Разве не хвалили его начальники? Все так, однако теперь Конс был в тупике.

Вряд ли кладовщики могли бы представить себе, что мысли об их положении так сильно расстраивают Конса, даже доводят его до слез. С губ молодого служащего срывались слова «несчастье», «трусость», ведь как-никак он был молчаливым свидетелем того, что произошло. И он ничего не сказал, ничего не сделал.

В туалетной кабинке Конс пробыл полчаса. Выйдя оттуда, он сполоснул лицо, но глаза его оставались красными. С отсутствующим видом он вернулся к себе в кабинет. Телефоны и факсы напрасно звонили, он не обращал на них никакого внимания. С клиентами Конс был довольно сух. Он злился на них: они зашли слишком далеко. Хотя они были с ним любезны, но нельзя же все прощать… В какой-то момент Консу понадобилось позвонить, он взял трубку и тут заметил прямо перед собой взмахи чьей-то маленькой руки. Лишь на третий раз он догадался, что это послание адресовано ему. Он поднял голову и увидел, что Беби Джен пристально смотрит на него.

Около шести часов вечера она спросила его, может ли он подвезти ее до автобусной остановки. Они вместе оделись, попрощались с коллегами, затем молча пошли к машине Конса. Беби Джен не была болтливой. Тишина и разные звуки обычно говорили за нее. Конс и Беби Джен сели в машину и выехали с территории компании. Конс не переставая думал о Беби Джен. Она попросила его подвезти ее, но дождя не было, значит, за этой невинной просьбой что-то скрывалось. А ведь сегодня, возможно, более чем когда-либо ему хотелось бы сжать Беби Джен в своих объятиях. Но вот показалась остановка, и Конс остановил машину. Беби Джен отстегнула ремень безопасности. Руки ее дрожали.