Дикость. О! Дикая природа! Берегись! - Эльфрида Елинек Страница 13

Первая машина уже отправилась. Захватчики, которые здесь живут, сельские жители, эти легкие как перышко лишайники (такие же вредные для леса. Тихонько давят все своим ничтожным весом, но пользы никому не приносят), они робко жмутся друг к дружке, сбиваются в жалкую шаровидную человеческую кучу, а головы отворачивают в сторону, инстинктивно устремляясь прочь от венценосных небожителей. Это означает: благодаря их персональному присутствию цены в универсамах наконец-то будут увенчаны мудро рассчитанными скидками! Сельские жители, эти ничтожные покупатели, думают, что если они не видят, то их тоже не видят. Делают вид, что собрались здесь ради важной цели, то есть чтобы просто поглазеть. Старики вообще ни капли не стесняются — что им грозит, ведь фруктовая вода жизни давно уже вытекла из них через швы и щели, заменившись дымом самых дешевых сигарет и копченым салом грубой деревенской выделки. Они хотят посмотреть и разевают свои тощие глотки — ведь киноактриса, под надежным руководством, пропахивает насквозь шеренгу беззлобных глазниц. Вот руки, они ей в тягость, словно свисающий полевой бинокль, она улыбается, эдакая приветливая школьная подружка. Когда-нибудь она получит в наследство одного только имущества значительно больше, чем все их воздушное пространство, причем в обход государства, которое короля универмагов невольно, но больно обидело. Ее посев всегда дает всходы.

Предпринимательша всё еще, как и раньше, разговаривает со своим шофером и с милыми собачками, но уже начинает страдать от присутствия человеческого реквизита, который находится вплотную к ее полному испарений костюму. Эрих здесь. И останется здесь. Предпринимательша до сих пор так и не переоделась, но натянула сверху толстый вязаный свитер. Машины быстро заполняются людьми, солнечное затмение наполняет день (красавчики уезжают, ого-го!), наползает облако, свет гаснет. Острый запах пота, исходящий от женщины, продукт страха, впитывается в мягкие сиденья специализированного транспортного средства. Ее новый, только что купленный попутчик, сияя, как ружейный патрон, прижимается к ней, и вокруг становится все светлее, светлее, светлее. Деревня заметила эту парочку, но высоки ли будут оценки? В телеигре включают и выключают свет, это называется фототест. Многие пробовались, но выбрали мало кого. Они — валюта, которая конвертируется исключительно в труд. В лесорубе они никогда в жизни не примечали ничего такого, что выделяло бы его среди всех прочих как человека, никакого ценника особого на нем не было. Теперь он сидит рядом с этим видением по имени женщина. Он картинно опускает глаза, как его научили в школе. В то время как местные выползают из своих жилых щелей, всматриваются в окна машин и пытаются поймать взгляды пассажиров. Было высказано благоразумное пожелание, чтобы на их кровавое предприятие их не сопровождал духовой оркестр. Хозяйки усаживаются рядком на краю луга — плохонькие ручки у их кошелок, невзрачные и неудачные на них одежки. Пошучивая, взбирается лесничий на свое сиденье, грязно-зеленая гора брезента, который даже воду отталкивает. Машина трогается, хвост непотребных зевак (но частых потребителей), которые впервые в этом году испытывают такой пик воодушевления, в голос будут утверждать потом, что все произошло слишком быстро. Овечье блеяние толпы. Министру, скрытому под шапкой-невидимкой, никто так и не смог всучить ни одного, даже самого жалкого, прошения! Веер людей на улице брызнул во все стороны, земля предостерегающе развернулась под колесами, дорога петляет, она сразу пошла круто вверх.

Жена лесника после отбытия всей своры еще долго стоит у забора, предлагая себя возможным любопытствующим, — ведь теперь людям сойдет и она, этот второй сорт, но они и так видят ее каждый день, узнавая сразу по кроваво-красным полосам на хозяйственной сумке, где они плечом к плечу добывают в магазине пропитание. И все же: ее «я» — поэзи-я! И у нее в груди бьется сердце, воспламененное жаждой богатства, но местные не видят в этом пульсирующем биении ничего особенного. Она как все, и со скупыми словами приветствия, которые даже не долетают до ее внутреннего слуха, деревенская толпа рассеивается, не оставляя следов. Сзади, за поворотом, деревня, сотканная из печальной бесформенности, оседает вся как есть, окутанная пылью и бензиновым тленом. Торговля забрасывает первые удочки товаров, сплачивая ранних домохозяек в непроницаемый клубок разговора, в котором даже имена людей (эти интимные подробности) не очень-то просматриваются. Бюро подтасовок широко распахнуло свои ворота: даже цвет платья киноактрисы большинство запомнило неверно. Они ворошат своими вилами события, ворочая их и так и эдак, а потом возвращаются к гораздо более мрачным, пронзительным судьбам своих взрослеющих детей. Сильные мира сего устремляются навстречу своему охотничьему счастью, и вот уже свежий перелом руки, заработанный в лесу, обретает подобающую ему значимость, затмевая бледнеющие фотографии тех, кто держит этот лес в своих ежовых рукавицах (а также лесопилки, производство досок, мебельные фирмы), тех, кто из обычного невидимого круга перешел в обычный зыбкий и ненадежный круг нашего восприятия. Цена килограмма яблок снова стала важнее тех, кто устанавливает ту цену, за которую можно купить самого этого привередливого покупателя.

Утепленный клочьями густого подлеска, лес тесно смыкается вокруг лесовозной дороги, для въезда на которую требуется особое разрешение. Полноприводные внедорожники с ревом расщепляют ландшафт на две равноценные половины, причем обе в равной степени принадлежат федерации. Федерация — это мы. Но скоро будет граница, за которой начинаются сумрачные просторные земли короля универмагов. Здесь заканчивается произвол государства, частные гонцы отправляются исследовать состояние леса, студенты лесной академии берут пробы почвы и обливаются горючими слезами. Молодым людям, из которых родители вырастили очаровательно мягких игрушечных зверей, крепко достается от исполнительной власти своей страны, трещат годичные кольца их непутевых голов. Они перетащили свои пожитки в хайнбургские заливные луга и стали мирно жить в своих заманчивых палатках, испытывая обманчивое ощущение безопасности, пока с холма не спустилась венская полиция и не спустила на них собак. Вот уроды! Они, видите ли, не потерпели бы даже, чтобы у них дома туалет был в таком состоянии, в каком оказались эти луговые тряпичные домишки, в которых еще вдобавок кто-то неверным голосом под гитару песни распевает. У них что, музыкального центра дома нет? Король универмагов вглядывается в свое царство: еще три крутых поворота, и тогда пихты, ели и лиственницы — это уже его собственность! Подошва горы, эта темная махина, подтягивает охотников к себе поближе. Они ввинчиваются в нее, поднимаясь все выше и выше; усталое осеннее солнце, этот скупо отдающий лучи мяч, брошенный над самым горизонтом, не светлее, чем капелька пота, выступившая на небе, падает на капоты и крыши машин. Рядом с ними слева и справа опускаются вниз туманы. Цель достигнута, они добрались до так называемых Железных Ворот, отсюда уже нет возврата; кстати, дальше путь закрыт для любых частных автомашин — неважно, есть у них спецпропуск или нет. Табличка на скале гласит: частному транспорту проезд запрещен! Въезд закрыт! Угроз хоть отбавляй. Упорные, сопровождаемые несметными суммами тяжбы с земельным правительством и лесничеством привели к тому, что они согласились оставить эту дорогу доступной для горных туристов, но на транспорт здесь наложен строгий запрет, машинам позволено брать под свою резиновую защиту лишь федеральную трассу, если уж им так нужна природа. Ох уж эти власти! Отпечатки их подошв — вот то единственное, что они имеют, когда стоят перед троном роскоши и величия.