Смотритель - Дмитрий Вересов Страница 13

– За окном, между прочим, персидская сирень и валенсийский жасмин. Я хотел было и акацию, поскольку под ней, как известно, никогда не водятся никакие гады, но нигде не мог найти турецкой…

– Хорошо, пусть сирень, но что за понятия? Вы купили этот остров?

– Купил? Нет, его купил, кажется, прапрадед, после того как вернулся с Крымской…

– Тоже ладно, но зачем вы тут изображаете какого-то помещика?

– Я не изображаю – я живу, – усмехнулись под русыми усами совсем молодые еще полнокровные губы. – Да, представьте, жил и живу. Впрочем, простите, я, вероятно, ошибся, и вас совсем не интересует усадебная жизнь и прочие минувшие прелести. В таком случае – покорнейше прошу извинить, – и Артемий Николаевич уже приготовился взять в охапку лежавшие на столике книги.

– А что это за книги? И про кого?

– Лучше – про что. А про то, как все это, – он неопределенно махнул рукой, – ушло. Только вот что ушло сначала: плоть или дух? Вещи или восприятие? Или просто-напросто все в этот мире как явление доходит до некоего предела и становится пародией на само себя? Но… идет ли этот процесс изнутри или его что-то или кто-то подталкивает снаружи? Как, например, этот господин. – Артемий пустил веером страницы другой, закрытой книги, одетой в мраморный самодельный переплет. – Ведь именно с ним вошло в русскую литературу – и, соответственно, в русскую жизнь – нечто новое и блистательное, но в то же время и страшное. И разрушило… И он никогда не будет, как Пушкин, символом и дыханием всего народа… – Маруся слушала эти полубезумные речи, но по спине у нее вдруг пробежал озноб – не от слов, но от какой-то глубинной их истинности. На мгновение ей показалось, что перед ней открылась какая-то черная, холодная и бездонная яма. – Понимаете, еще с самого начала можно было заметить в нем излишнюю виртуозность, чуждую русскому, а потом и пошло-поехало. Эта насмешливая надменность по отношению к читателю, и главное – его тонко-тонко, еще едва уловимо намечающаяся бездуховность. Сначала просто где-то чего не хватало, где-то были провалы – а ведь русскую литературу всегда отличало что-то существенное, то есть требовались не только художества, но и добрые чувства. Да, да, непременно добрые, благие… И – чувства – в первую очередь. Недаром Бунин назвал его «чудовищем»…

– О, господи, так вы это про – Сирина! – вырвалось у Маруси почти с облегчением.

– Разумеется. – Но в следующую минуту пыл хозяина почему-то вдруг угас столь же неожиданно, как и возгорелся. – Впрочем, извините, – несколько смущенно произнес неизвестный мужчина, – ведь я не предложил вам чаю, болван! Утро, туман, да одежда на вас мокрая. Сейчас, сейчас. – Он заторопился и через несколько минут вернулся с подносом, на котором шипела спиртовка с бульонкой и на розовой тарелочке лежали какие-то булочки.

– А я думала – вы принесете самовар, – выдохнула, сама того не ожидая, Маруся.

– Но кто же его, простите, поставит? – искренне удивился Артемий. – У меня слуг нет. Бриоши, к несчастью, тоже не очень свежие.

Однако вкус и чая, и булочек, несмотря на непривычность обстановки, оказался замечательным. Маруся съела все до одной, но дальше слушать речи про нелюбимого ею писателя ей не хотелось.

– А ваша усадьба есть в справочниках? – попыталась она сменить тему. – Сейчас вышли очень хорошие обзорные книги, прямо по районам…

Артемий задумался:

– Ну, возможно, в Алфавитном списке по уездам или в каком-нибудь обзоре помещичьих усадеб… Не знаю, не интересовался. А вам, собственно, зачем?

– Не знаю, – честно ответила Маруся. – У меня душа оттаивает, когда я попадаю в такие углы. Знаете, эти въездные аллеи, отцветшие куртины, старички за преферансом, дети на качелях…

– Знаю, – серьезно подтвердил хозяин.

– У меня ничего этого не было – этого золотого, общестарорусского детства, и я чувствую свою шаткость, неуверенность, словно опоры нет… А когда я попадаю… пусть даже на руины, мне становится хорошо, прочно как-то, спокойно… Мне это очень, очень нужно. Мне говорят, что сегодня мало кому такое нужно, но это неправда, всем нужно, просто они не понимают… – Тут Маруся окончательно сбилась и встала. – Спасибо, я, пожалуй, пойду уже…

Артемий тоже поднялся и положил ей на плечи свои худые, на вид почти бесплотные руки, ощущавшиеся однако тяжело и значительно. От них шел жар, и Маруся невольно посмотрела прямо в серые глаза под тяжелыми тонкими подрагивающими веками.

«Вы нужны мне», – прямо говорили они, и Марусино сердце дрогнуло от жалости и любви. Конечно, трудно жить такому странному, никем нынче не понимаемому, вероятно, свихнувшемуся на прошлом, в общем-то молодому еще человеку. Сидит в своем придуманном мире, как в скорлупе… – Я еще… приду, – прошептала она и опрометью выбежала из гостиной, успев все же заметить в сенцах новую полураскрытую дверь, за которой сверкнул блестящий бок рояля. Совсем смешавшись от увиденного и услышанного, Маруся позвала Вырина, как что-то единственно реальное, но противный пес не показывался и на крик не отзывался. Она с тайным страхом обежала домик, но, кроме голого прибрежного песка, не увидела ничего. Не было ни кустов, ни собаки, а рояль в это крошечное помещение внести было и вовсе невозможно. И, словно спасаясь от самой себя, Маруся с разбегу бросилась в воду.

* * *

Она долго плутала лесом, разбила коленку и даже, к своему ужасу, – ибо гонорар должен был прийти только через пару недель – утопила в болоте кроссовку. Наконец, уже где-то часам к трем пополудни, она вышла в придорожный борок, который нельзя было спутать ни с каким другим, и через полчаса оказалась дома. Пса-предателя там не оказалось, но Маруся, как ни странно, не испытывала по этому поводу никакой тревоги или злости. Все-таки именно благодаря ему она попала в этот странный дом и увидела этого непонятного, наверняка ненормального, но такого красивого и удивительного человека. А пес – что? За время, прожитое за городом, Маруся вполне прониклась крестьянским убеждением, что никакая собака в лесу не пропадет. Завтра же она встанет пораньше, переведет свои положенные десять тысяч печатных знаков и уже сама отправиться на остров. Но плавание в утренней реке не прошло для Маруси даром: на неделю она слегла с жесточайшей простудой, так что даже пришлось посылать появившегося Вырина к соседке с запиской в зубах. Меду Марусе принесли, но на ноги она поднялась только к первому Спасу.