Два господина из Брюсселя - Эрик-Эмманюэль Шмитт Страница 13

Однако прошли месяцы, и пусть не сразу, но он стал узнавать меня независимо от моих собак. А потом открыл передо мной дверь своего дома, когда узнал, что я писатель.

Между нами завязалась дружба, замешанная на уважении. Ему нравились мои книги, я восхищался его сдержанностью.

Я приглашал его к себе и бывал у него в гостях. Бутылка виски служила нам поводом, с тех пор как мы открыли эту общую для нас страсть; сидя у камина, мы беседовали о пропорциях солода, придающего вкус драгоценному нектару, о перегонке на торфяном огне, о породах дерева для бочек; Сэмюэл даже предпочитал винокурни, расположенные на берегу моря, уверяя, что виски, старея, пропитывается запахами водорослей, йода и соли. Наше пристрастие к этому напитку парадоксальным образом развило в нас вкус к водам, ибо, чтобы отведать самых крепких, «single casks» 55 или 60 градусов, мы держали в руках по два стакана — один с виски, другой с водой, — что заставляло наши вкусовые бугорки искать источник, дающий возможность идеальной дегустации.

Когда я входил в комнату, где проводил дни Сэмюэл Хейман в компании своего пса, у меня всегда было ощущение, что я помешал. Человек и собака сидели неподвижно, с достоинством, оба красивые, окутанные тишиной, объединенные белым светом, сочившимся сквозь занавески. В какой бы час я их ни застал, задумчивыми, замечтавшимися, веселыми или усталыми, держались они одинаково. Едва я переступал порог, мое грубое вторжение заставляло картину ожить. Пес удивленно поднимал морду, склонял плоскую голову влево и, навострив уши, мерил меня взглядом своих ореховых глаз: «Это ж надо так вламываться! Надеюсь, у тебя есть веская причина…» Хозяин реагировал не так живо, подавив вздох, улыбался, бормотал какую-то любезность, плохо скрывавшую раздраженное «Чего надо?». Эти вечные собеседники, много лет проводившие вместе все дни и ночи, казалось, никак не могли друг другом насытиться, наслаждаясь каждой разделенной минутой, как будто не было для них ничего прекраснее в этом мире, чем дышать бок о бок. И кто бы к ним ни явился, он нарушал эту наполненность, богатую, сочную, яркую.

Помимо книг и виски, наши беседы быстро иссякали. Сэмюэл не любил общих тем, а ничего личного о себе не рассказывал — ни единого случая из своего детства, юности или любовной жизни, как будто этот восьмидесятилетний старец только вчера родился на свет. Если мне случалось разоткровенничаться, он выслушивал меня, но не откровенничал в ответ. Правда, упоминание о дочери порой меняло его маску, ибо он любил ее, гордился ее успехом — она руководила адвокатской конторой в Намюре — и не скрывал этого. Но и тут, хоть и от души, он ограничивался лишь банальностями. Я пришел к выводу, что он вообще никогда ни к чему не пылал и что вся его внутренняя жизнь открывается мне как на ладони, когда я вижу эту пару — его и четвероногого друга.

Прошлым летом мне выпал целый ряд поездок за границу, и я на несколько месяцев покинул страну. Накануне моего отъезда он насмешливо пожелал «счастливого пути господину писателю, который больше говорит, чем пишет». Я же пообещал привезти ему несколько ценных книг и редких бутылок, чтобы нам было чем заняться зимой.

То, что я узнал по возвращении, потрясло меня.

Неделю назад пса Аргоса задавил грузовик.

А пять дней спустя Сэмюэл покончил с собой.

Поселок пребывал в шоке. Севшим от волнения голосом лавочник сообщил мне новость еще до того, как я зашел домой: приходящая уборщица нашла доктора на полу в углу кухни, стены были забрызганы мозгами и кровью. По заключению полиции, он взял охотничье ружье и выстрелил себе в рот.

«Великолепно…» — подумалось мне.

На чью-то смерть всегда реагируешь неожиданно: вместо того чтобы горевать, я восхитился.

Да, моим первым побуждением был восторг перед этим уходом, зрелищным, грандиозным, закономерным: Сэмюэл и его собака были едины до конца! В этой двойной кончине я увидел торжество романтизма. Нет сомнений, что смерть одного влекла за собой смерть другого. И по своему обыкновению, они остались неразлучны, уйдя из жизни почти одновременно и оба насильственной смертью.

Опомнившись, я устыдился этих мыслей.

«Не будь смешным… Где это видано, чтобы человек покончил с собой из-за того, что его пса сбила машина? Возможно, Сэмюэл помышлял о самоубийстве давно, но откладывал, пока должен был заботиться о своем друге. Когда того не стало, он исполнил задуманное… Или, быть может, Сэмюэл узнал — как раз перед несчастным случаем с Аргосом, — что болен тяжелой, неизлечимой болезнью. Он не хотел мучительной агонии… Да, да, должно быть, что-то в этом роде… Череда совпадений! Нет, он покончил с собой не от горя. Где это видано, чтобы человек покончил с собой из-за того, что его пса сбила машина?»

И все же чем больше я отрицал первую гипотезу, тем очевиднее она представлялась.

Раздраженный, с тяжелой головой, я решил не идти домой и отправился в «Петрель» выпить за упокой души Сэмюэла и помянуть его с односельчанами.

Увы, молва пошла еще дальше моего воображения: и в баре, и за столиками, поставленными вдоль широкого тротуара, где сидели, несмотря на холод, за кружкой пива завсегдатаи, все считали, что доктор Хейман покончил с собой из-за гибели своей собаки.

— Видели бы вы его, когда он подобрал свою животину, раздавленную, на дороге… Жутко это было.

— Что? Его горе?

— Нет, его ненависть! Он все выкрикивал «нет!» и плевал в небо, глаза налились кровью, а потом он повернулся к нам, мы как раз подошли, и мне показалось, что он готов нас убить! А мы-то тут при чем? Но его взгляд… Будь у него ножи вместо глаз, он бы нас всех перерезал.

— Где это случилось?

— На дороге Вилле, сразу за фермой Троншон.

— А кто это сделал? Кто наехал?

— Кабы знать. Лихач смылся.

— Но ведь пес-то был умный, на автомобили не бросался и никогда не отходил далеко от хозяина.

— Послушайте, — это вмешалась Мариза, помощница хозяина, — они оба, доктор с псом, рассматривали грибы на обочине у кювета, и тут откуда ни возьмись мчит грузовик. Он и доктора задел, а Аргоса сшиб. Псине все косточки перемололо. Этот шофер грузовика видел их, но не свернул с дороги ни на сантиметр. Мерзавец!

— Бывают же негодяи!

— Бедная псина!

— Бедная псина и бедный доктор.

— Да, но не пускать же себе пулю в лоб!

— Горе — дело такое, резонов не слушает.

— И все-таки!

— Черт побери, Хейман же был врачом, он видел, как умирают люди, и ничего, жил.

— Что ж, может быть, свою собаку он любил больше, чем людей…

— Боюсь, ты прав.

— Постойте! Не в первый же раз он терял собаку… И после каждой сразу, не заморачиваясь, покупал себе новую. Кое-кто даже поговаривал, мол, мог бы и подождать подольше.

— Надо полагать, что этот Аргос был чем-то лучше других.