Детские шалости - Генри Саттон Страница 13

И девчонка наконец поднимает свое бледное лицо, надевает на себя хмурую, полусаркастическую улыбку, его улыбку, один в один, и он видит, что у нее почти его глаза, что теперь они не зеленые, а почему-то превратились в сине-голубые, и, несмотря на то, что у нее серьга в носу, он видит, что у нее такой же большой, слегка крючковатый нос. И если попытаться не замечать потрепанной, неподходящей хипповой одежды, он может сказать, что у нее к тому же почти его строение — сплошь твердые и острые углы. Хотя он никогда не был таким тощим, даже в тиней-джерском возрасте, когда перестал есть, тогда он мог влезть в пару джинсов Wrangler на двадцати шести дюймовую талию, и что его шокирует, так это то, насколько старше она оказалась, чем он представлял, и насколько она не похожа на девочку Неряшливый андрогин. Он и раньше встречал этот типаж, они шатаются по пешеходным улицам в центре родного города, продают Big Issue, умоляют, достают покупателей, пьют сидр из двухлитровых пластиковых бутылок. И разрешают своим блохастым собакам ссать на тротуары. И поскольку это так очевидно, что она — его дочь, его давно потерянная дочь, с копией его хмурой улыбки, все, что ему приходит в голову, так это то, что она не должна так одеваться, у нее не должно быть такого цвета волос и этой чертовой серьги в носу. И такого отношения к жизни. В ее возрасте. Это же его дочь! Он внезапно наливается жгучим, яростным желанием сорвать все это с нее. Содрать с нее чужую оболочку, обличье того, кем она не является. Сорвать с нее все, раздеть догола.

Чем хуже для него, так это тем, что на нем его лучшие джинсы, и синяя футболка Burton с воротником с пуговицами, и его свитер с V-образным вырезом в кремовую и коричневую клетку, который Николь подарила ему на Рождество, а на Николь — ее светло-розовая атласная юбка и пиджак, костюм, который она надевает на свадьбы, на крестины и другие семейные мероприятия, и ему неловко из-за того, как они одеты, из-за того, что они постарались нарядиться. Марк не только смущен этим, он раздражен. Ему хочется развернуться и уйти, не говоря ни слова, не усложняя все еще больше. Хочется вернуться к самому началу, к тому моменту, когда ему было двадцать три, и переиграть все заново, не совершать это ужасной ошибки с Ким.

Однако Лили внезапно снимает наушники и, улыбаясь еще более саркастически, в точности так, как иногда усмехается он сам, склонив голову набок, от чего ее липкие волосы спадают с правого плеча, обнажив на руке татуировку, тату с неким подобием цветка, но это цветок без лепестков, это только стебель с зелеными, заостренными листьями, и абсолютно мертвенным голосом произносит:

— Привет, Марк. Привет, жена Марка.

Николь говорит:

— Привет, Лили. Ну вот, мы и приехали. Наконец-то.

Марк кидает взгляд на Николь, и она шепчет, по крайней мере, он точно уверен, что она шепчет: поздоровайся с ней, Марк. Это твоя дочь. Он сердито произносит:

— Привет.

И не делает ни шага к ней навстречу. Не кидается с распахнутыми объятиями. Не пытается обнять ее. Прижать ее к себе, тесно и крепко. Вжать ее в себя. Ее костлявое, татуированное тело, и проколотый нос, и вонючие, липкие волосы. Всю ее. Как будто, как он однажды представлял себе, он больше никогда ее не отпустит. И он вообще не делает попыток физического контакта.

— Мама говорит, вам нельзя в дом, — говорит она в ответ, и в этот раз этот голос звучит не так мертвенно, но в нем чувствуется нервозность, в этом тоне отчетливо слышна беспорядочная дрожь, а еще легкий западный акцент. — Мам! — кричит она, пронзительно и еще более нервозно, быстро оглядываясь назад, — Мам, они приехали!

Марк не пытается пройти в дом или шагнуть навстречу своей дочери, он бросает взгляд на Николь и по ее виду может точно сказать, что эта ситуация ее нервирует. Что она беспокоится за него, потому что надела, как он выражается, доброжелательную и слащавую улыбку, ну что ж, по крайней мере ей не все равно — ее брови вздернуты, а ноздри слегка расширились, и она с усилием растянула губы в широкую, ощерившуюся улыбку.

Все ужасно. Хуже не бывает. При появлении Ким он чувствует, как будто ему снова двинули под дых. Словно она выбила из него воздух. И его грудь пробита насквозь. Впрочем, если такое произойдет на самом деле, он был бы не против. Пусть его уничтожат. Несмотря на то, что уйма времени пролетела с тех пор, как он в последний раз видел Ким, или именно поэтому, он, видя ее, наполняется отвратительным ужасом. И ему кажется, что этот ужас, страх и гнев будут расти. Уж он-то знает, что именно она позволила Лили стать такой. Что именно Ким ответственна за это страшилище, стоящее прямо перед ним. Кого еще он должен обвинить в том, что Лили наделала себе татуировок? В том, что проколола себе нос, выкрасила волосы, и в том, что на ней мерзкая, неряшливая, не подходящая по размеру одежда? Ким и сама выглядит не лучше, она тоже перекрасилась в алый цвет, вот только обстригла почти все волосы, собрав остатки в длинный и тощий перекрученный хвост, который свисает не с затылка, а откуда-то сбоку. У нее тоже проколот нос и другие части лица, и на них навешаны многочисленные гвоздики и серьги, уши оттянуты этими серьгами — как у племенной женщины Африки, думает он, — и на ней мешковатая хипповая одежда — оранжевая, ручной окраски, свисающая до лодыжек, вязаная обтягивающая юбка и свободная, тоже оранжевая, шерстяная кофта, вся в зацепках и дырках, а может, они проделаны специально, или нет — откуда ему знать?

Когда он был с Ким, она носила маленькие, обтягивающие вещи — короткие юбки и узкие майки — вещи, которые в лучшем виде подчеркивали форму задницы и сисек. Она не была такой хорошенькой, как Николь, не с головы до ног, непропорционально, не безусловно, как сказала его мама, и ее комплекция была далека от сложения Николь, от мягкой, загорелой кожи Николь, но из того, что у нее было, она извлекла все возможное. Так считало достаточно много людей. Ее находили весьма привлекательной.