Девять месяцев, или "Комедия женских положений" - Татьяна Соломатина Страница 13

Родная няня рассказывала Пупсику сказки и всякие забавные истории, а малознакомая женщина-мама водила в театры и заставляла учить какого-то непонятного Шекспира, чтобы потом в свете бубнить всё это внятно с табурета. Если, конечно, у малознакомой женщины-мамы было время на проверку. А оно было, потому что проверяла она хоть и редко, но зато выборочно. С любого места. Малознакомая женщина-мама отчего-то знала наизусть много всего такого очень умного, вроде огромных кусков текста даже в прозе, и подрастающий Пупсик проникалась к этой красивой холёной женщине уважением. Но к родной няне – ещё большим, потому что та учила Шекспира и унылые (на взгляд Пупсика) пьесы Чехова вместе с Пупсиком и, получается, знала всё равно больше малознакомой женщины-мамы, потому что та не знала сказок и забавных историй родной няни. Позже, когда Пупсик познакомилась с малознакомой женщиной-мамой поближе, оказалось, что та – знаменитая актриса и известна всей стране. Кем бы вы выросли в семье знаменитой актрисы и папы из аппарата? Избалованным мажором. Мажоркой. А Пупсик выросла хорошим человеком. Это уметь надо, между прочим!

Пупсик никогда не фыркала на детей из неравных семей в тех далёких от дома-двора парках и на площадках, а напротив – всегда делилась с ними диковинными игрушками, за что от них же ещё и огребала сполна, и никогда свои игрушки назад не получала. Или получала в сильно поломанном виде. Но Пупсик не плакала, а лишь вздыхала по-старушечьи, но не горько, а понимающе. А ещё она очень любила разыгрывать для разношёрстной растрёпанной детворы «спектакли», где была и Серым Волком, и Иваном-царевичем, и Царевной Несмеяной, и Вещим Олегом, и даже черепом его коня. Тут же перевоплощаясь в череп бедного Йорика, в живого Гамлета и в мёртвую Офелию. Детвора была в восторге и смотрела и слушала, раскрыв рот, иногда замирая от переполнявшего непонятно с чего счастья или ужаса. Когда родная няня рассказывала о таких упражнениях Пупсика малознакомой женщине-маме, та взирала на дочь с интересом и просила повторить. Но под слегка насмешливым её взглядом Пупсик леденела, каменела, не знала куда девать руки и, пытаясь вспомнить книжный текст слово в слово, напрочь утрачивала способность к импровизации. Малознакомая женщина-мама говорила чуть расстроенно: «Ну, ясно!» – и затем добавляла, обращаясь к родной няне:

– Обычные детские забавы, ничего особенного, собачка не выйдет!

– Какая собачка?

– Есть такой старый театральный анекдот, – объясняла, обращаясь к родной няне, малознакомая мама. – В провинциальном театре амплуа «Кушать подано!» всегда приходил на репетицию с собачкой. Собачка ложилась под кресло первого ряда и терпеливо ждала окончания репетиции. Она всегда безошибочно определяла, что репетиция спектакля уже закончена, даже если актёры всё ещё оставались на сцене, ходили, переговаривались, курили. Как она определяла, что репетиция прекратилась, никто не понимал. Но как только она прекращалась, собачка вставала из-под кресла и выходила на сцену, к хозяину. Однажды в провинциальный театр занесло известную столичную знаменитость. Прогоняли спектакль с участием местных «Кушать подано!». Как только столичная знаменитость произнесла первые слова своей роли – собачка вышла на сцену. Видимо, как любое животное, она чётко определяла, когда заканчивается театральность и начинается искренность. Настоящий актёр всегда должен работать так, чтобы выходила собачка.

Эта история Пупсика очень расстроила, и она одно время даже хотела собачку, но малознакомая женщина-мама только рассмеялась и сказала, что выходить должна именно чужая собачка, потому что в своей своре и стае все любят всех за всё, а не за талант или гений. Иногда малознакомая женщина-мама бывала очень даже ничего – и уж точно всегда гораздо умнее родной няни, но родную няню Пупсик всё равно любила, а малознакомую женщину-маму уважала и даже восхищалась ею, но побаивалась.

В школе она училась, разумеется, специальной. Не в том смысле, что в школе была в особом почёте математика или там углублён до элементарного разговорного английский. А в том, что школа была в специальном районе для специальных детей специальных родителей. Но она умудрилась и там не стать снобкой. Родители хотели, чтобы Пупсик была круглой отличницей, но она сама этого не очень хотела. Точнее – у неё не слишком получалось, сколько бы родная няня ни просиживала с ней над алгеброй и геометрией. Бедная-бедная родная няня. Ей доставалось больше всех, но она стоически всё сносила и получила от Владимира Петровича шутливую кличку «Почётный Буфер». Не выходило из Пупсика круглой отличницы, потому что в специальной школе было очень много специальных детей, и делать из всех круглых отличников даже специальному директору специальной школы районо не разрешало. Но, в общем и целом, училась Пупсик неплохо, и по гуманитарным предметам у неё были отличные оценки, а по естественным – хорошие. Удовлетворительных не было вовсе. Впрочем, троечников в специальной школе не было и быть не могло. Сплошные отличники и хорошисты. Видимо, специальный директор сумел убедить районный отдел народного образования в необходимости отсутствия в специальной школе неуспевающих учеников. Разве могут быть у специальных родителей посредственные дети? Да ни в коем случае!

Пупсик много и хаотично читала, играла в школьном театре, и на каждой премьере драмкружка сидела в первом ряду родная няня и утирала слёзы в уголках глаз краешком носового платочка.

Всё ещё не слишком знакомая женщина-мама была категорически против поступления Пупсика во ВГИК, ГИТИС, «Щуку» или хоть что-нибудь, связанное со сценой или объективом. Видимо, слишком хорошо знала цену всему околотеатральному, не говоря уже о фунте кинематографического лиха.

– Да и нет в тебе этого!

– Чего этого, мама? – спрашивала Пупсик.

– Стервозности. Гнилости. Надрыва. Нет. И не надо, – вздыхала уже чуть ближе знакомая женщина-мама, как будто немного сожалея о том, что ничего этого в её родной дочери нет. – Когда же вы научитесь пить чай, не прихлёбывая?! Столько лет в Москве! – тут же нервозно повышала она свой без– упречной красоты тембра голос на няньку.

– Мама права, – соглашалась родная няня, привычно пропуская хоть и редкие, но регулярно имеющие место воспитательно-этикетные ремарки в свой адрес. – Нет в тебе всего этого. Ты там не выживешь.

На филологический Пупсику тоже не разрешили поступить.

– Ты там никогда замуж не выйдешь! С твоими данными – да в сплошь женском коллективе...

К чести знакомой женщины-мамы, она вовсе не имела в виду, что её плоть от плоти ниже её ростом, шире в бёдрах, покатее в плечах, да и овал лица вовсе не так аристократичен, как её собственный. А того, что: «Вся в матушку Владимира Петровича!» – вообще никогда и никому не говорила. Вот что «кокетничать не умеет» – так то правда. Заинтересовать не способна, тютя-матютя, книжный червь, и спина сутулая, хоть и водили её на танцы. Чуть что – краснеет. Чуть что сильнее – синеет и впадает в ступор. Помнится, сын Фёдора Ивановича её в кино пригласил, так она расплакалась и в свою комнату убежала. Только нянька и смогла успокоить. А на филфаке и не пригласит никто. Разве что лесбиянку туда нечаянным ветром перемен занесёт.