Путник, зашедший переночевать - Шмуэль Агнон Страница 122

Госпожа Зоммер вернулась к себе и к своей печи и снова принялась варить вкусно — во-первых, потому, что варила так всегда, а во-вторых, потому, что Рахель перешла жить к матери.

Да, Рахель перешла жить к матери, и ее мать варила теперь для нее. Но я-то не мог наслаждаться тем, что готовила эта женщина, потому что сейчас она варила исключительно мясные блюда, чтобы Рахель ела побольше мяса. Вспомнили, правда, что я вегетарианец, и стали готовить для меня молочное, но я ел без всякого удовольствия, потому что в доме все насквозь пропахло мясом и жиром. Недостающее я опять восполнял фруктами. Если день был хороший, я покупал их у того христианина, а если шел дождь, то на рынке, а ел в Доме учения, чтобы в гостинице не приметили, что мне не по вкусу их еда.

Однажды, когда я сидел там за едой, пришел рабби Хаим. Я сказал ему: «Вот, купил свежие фрукты, чтобы произнести над ними благословение ^[258]. Не отведает ли господин со мной?»

Он сел и отведал. А дабы он не заподозрил, что я ем в Доме учения не ради спасения души, а просто ради плотского удовольствия — ведь фрукты явно были не совсем свежие, и рабби Хаим мог, чего доброго, подумать, что и благословение над ними я произнес много раньше, — я поспешил добавить: «Слышал я, что некий большой праведник был наказан в Грядущем мире за то, что ел мало фруктов. Пришли фрукты к Всевышнему и обвинили этого праведника в том, что им не хватало его благословения».

В другой раз рабби Хаим застал меня в ту минуту, когда я пытался открыть коробку сардин. Я попытался отвлечь его внимание от того факта, что то и дело ем в Доме учения, и принялся ругать технический прогресс. «Вот, — сказал я, — изобретают всякие машины, а не могут придумать такую коробку для сардин, чтоб открывалась без излишнего труда».

Но рабби Хаим не придал никакого значения тому, что я собираюсь есть в Доме учения, и лишь спросил, запасся ли я хлебом, потому что сардины требуют хлеба.

Когда дожди наконец кончились и земля чуть подсохла, я отправился, по своему обычаю, гулять и, гуляя, дошел до дома вдовы Ханоха. Самой вдовы не было — то ли сидела на рынке, то ли побиралась по деревням, как это делал в свое время Ханох, разве что Ханох побирался на телеге с лошадью, а вдова его побиралась пешком. Рабби Хаим увидел меня, вышел навстречу и пригласил зайти. Когда я вошел, он сказал: «Надо бы мне угостить господина фруктами, но тут нет фруктов, так не попробует ли господин то, что я сварил для детей?» — И поставил передо мной миску пшенной каши, добавив к ней немного меда.

Как доброе золото, наполняло пшено эту миску, а на нем сверкал чистейший, прозрачнейший мед, и они издавали тот самый запах, что в те давние солнечные дни, когда времена были нормальными и мир был полон радости. Много дней уже не знавал я вкуса вареной пищи в будние дни, тем более пшенной каши с медом. Но я ел со смешанным чувством, не зная, должен ли я заплатить рабби Хаиму за его угощение, и если да, то сколько. Наконец я все-таки сунул руку в карман.

Рабби Хаим тут же сказал: «Не нужно».

Я спросил: «Что, господин хочет с моей помощью выполнить заповедь гостеприимства?»

Он ответил: «Нет, я просто хотел похвастаться делом своих рук».

«Где это господин научился готовить такие замечательные блюда?» — поинтересовался я.

«Завтрашнее блюдо будет еще лучше», — сказал он.

«Вы так много умеете? Где же вы всему этому научились?»

«В стране своего плена я многому научился, — сказал он. — В том числе и этому».

С тех пор, когда бы я ни проходил мимо дома вдовы Ханоха, раз-другой в неделю, рабби Хаим выходил мне навстречу и приглашал поесть. Иногда он тоже ел со мной, а иногда не ел, а сидел напротив и перебирал крупу, которую вдова Ханоха перепродавала на рынке, или учил ее детей. И всякий раз, возвращаясь оттуда, я говорил себе: «До каких же пор я буду торчать в этой гостинице и все время искать пропитание для себя? Правда, хозяйка время от времени вспоминает обо мне и готовит мне обед, но запах жира и мяса, стоящий в доме, делает этот обед несъедобным, а кроме того, он ведь появляется от случая к случаю, причем чаще всего, когда я уже насытился фруктами или сардинами с хлебом, и тогда мне приходится есть второй раз, на полный желудок. Если же понадеяться, что хозяйка обо мне вспомнит, и не есть в другом месте, то она наверняка забудет приготовить для меня, и я останусь голодным».

И тем не менее грех было жаловаться человеку, который, стоит ему захотеть, в любую минуту мог вернуться в Страну Израиля. Ведь вот уже несколько месяцев, как молитвы и занятия в Доме учения прекратились совсем и там давно уже никто не появлялся, кроме меня да рабби Хаима, который приходил, чтобы наполнить водой таз и подмести пол. И поскольку я уже подумывал, не пора ли мне возвращаться в Страну Израиля, я размышлял и о том, чтобы передать рабби Хаиму ключ от Дома учения. Иногда мне казалось, что это нужно сделать прилюдно, как передали этот ключ мне самому, а иногда я думал передать его наедине, чтобы никто не видел. Но не успел я что-то решить, как до меня дошел слух, что рабби Хаим наконец-то собрался переехать к дочери в деревню. Она уже несколько раз передавала ему, чтобы он переехал, и так как он все откладывал, она приехала к нему со своим мужем, и они взяли с него клятву. Он обещал им переехать, и вот теперь настало назначенное время. И действительно, в очередной раз в канун субботы, когда рабби Хаим снова пришел подмести пол и наполнить таз водой, он сказал мне: «Ну вот, с Божьей помощью по завершении этой субботы я перееду к своему зятю».

Мне бы радоваться, что старый ученый человек, на долю которого выпало столько бед и несчастий, покинет наконец дровяной сарай и переедет к дочери в деревню, где будет жить без всяких хлопот, а меня эти его слова, скорей, опечалили. Ведь все то время, что рабби Хаим оставался в городе, все заботы о Доме учения лежали на нем, а теперь, когда он уедет, мне придется самому приносить воду, и подметать пол, и заниматься прочими делами, к которым я не привык.

Я начал размышлять над всеми этими делами, и каждое из них казалось мне тяжелее другого. Я уже видел в своем воображении, как стою у колодца и наполняю водой тяжелые кувшины и как подметаю пол в Доме учения, весь в пыли, точно Йерухам Хофши на шибушской улице.

Когда Хаим закончил подметать пол в свой последний раз, я спросил его, куда он кладет метлу. Он удивился: «Зачем это господину?»

Я сказал: «Если вы уезжаете, кому же здесь подметать, как не мне?»

Он спросил: «А когда уезжает сам господин?»