Средний пол - Джеффри Евгенидис Страница 122

— Мне было больно, — ответил я. — К тому же я боялась забеременеть.

— Ну, об этом можно не беспокоиться, — улыбнулся он.

Вот так протекали эти беседы. Каждый день я приходил в кабинет Люса и рассказывал ему о себе, о своих переживаниях, симпатиях и антипатиях. Люс задавал вопросы. Иногда ему были важны не столько мои ответы, сколько то, как я отвечал. Он следил за выражением моего лица и отмечал систему аргументации. Женщины улыбаются своим собеседникам чаще, чем мужчины. Женщины делают паузы и ждут от собеседников одобрения. Мужчины говорят, глядя перед собой. Женщины предпочитают фабулу, мужчины — дедукцию. Само поле деятельности Люса неизбежно приковывало его к этим стереотипам. Он отдавал себе отчет в ограниченности этих методов, но они были полезны с клинической точки зрения.

Если он не задавал мне вопросов, то поручал описать свою жизнь и ощущения. Так что большую часть времени я проводил, печатая текст, который Люс называл моим «Психологическим рассказом». Тогда эта автобиография не начиналась со слов «Я родился дважды». Порой мне приходилось цепляться за чисто риторические формулы. Начиналась эта история словами: «Меня зовут Каллиопа Стефанидис. Мне четырнадцать лет». И далее я старался придерживаться фактов своей жизни.

Воспой, о муза, хитроумность Каллиопы, печатающей свою историю на раздолбанной машинке фирмы «Смит-корона»! Воспой, как содрогается машинка от ее психопатических откровений! Поведай о двух стандартах — одном для себя, другом для печати, — столь красноречиво говорящих о ее метании между тавром генетики и перспективой хирургического выкупа. Расскажи о странном запахе машинки, источавшей аромат цветочного одеколона, который применял последний ее пользователь, и о сломанной букве «Ф», западавшей при каждом нажатии. На этой новомодной, но уже обреченной на сдачу в утиль машинке я написал ровно столько, сколько должна была написать девочка со Среднего Запада. У меня до сих пор где-то хранится этот «Психологический рассказ». Люс опубликовал его в своем собрании сочинений, опустив мое имя. «Я бы хотела рассказать о своей жизни, — написано в одном из абзацев, — и о миллиардах радостей и печалей, свойственных этой планете, которую мы называем Землей». Рассказывая о матери, я пишу: «Ее красота подобна утешению в горе». Несколько страниц объединены под заголовком «Едкая и злобная клевета Калли». Половина написана в стиле дурного Джорджа Элиота, а другая — подражание Сэлинджеру. «Больше всего на свете я ненавижу телевизор». Ложь: я люблю телевидение! Но сидя за машинкой, я довольно быстро обнаружил, что гораздо интереснее выдумывать, нежели говорить правду. К тому же я понимал, что пишу для доктора Люса и что если я покажусь ему достаточно нормальным, то скорее всего он отправит меня домой. Именно этим объясняются пассажи, посвященные любви к кошкам, кулинарным рецептам и глубоким чувствам, испытываемым к природе.

Люс поглощал всё. Надо отдать ему должное: он стал первым вдохновителем моего писательства. Каждый вечер он прочитывал то, что я писал в течение дня. Конечно, он не подозревал, что большая часть написанного была мною выдумана, так как я прикидывался обычной американской девочкой, которой хотели видеть меня родители. Я изобретал «ранние сексуальные игры» и более поздние приставания к мальчикам, мои чувства к Объекту были перенесены мною на Джерома, и что поразительно — мельчайшие крупицы правды придавали достоверность самой немыслимой лжи.

Естественно, Люса интересовали неосознанные половые признаки, заключенные в моем повествовании. Он соизмерял линейность моего изложения со степенью его насыщенности. Он обращал внимание на викторианскую претенциозность, античные изыски и правильность речи, свойственную ученице частной школы. Все это сыграло существенную роль для его окончательного вывода.

Кроме того, в диагностических целях он пользовался порнографией. Однажды, когда я приехал к нему на прием, в его кабинете оказался кинопроектор. Шторы были задернуты, а перед книжным шкафом стоял экран. Люс в тусклом свете заправлял пленку.

— Вы снова собираетесь показывать мне папин фильм? Когда я была маленькой?

— Нет, сегодня у меня есть для тебя кое-что новенькое, — ответил Люс.

Я занял привычное положение на кушетке, закинув руки за голову. Люс погасил свет, и начался фильм.

Он был посвящен девушке, которая занималась доставкой пиццы, и назывался он «Анни принесет всё к вашему порогу». В первой сцене Анни в обрезанных джинсах и кофточке, прикрывающей только грудь, вылезает из машины у дома, стоящего на берегу океана. Она звонит в звонок, но ей никто не отвечает. Чтобы пицца не пропадала, она устраивается у бассейна и начинает есть.

Качество фильма было низким, и когда появляется парень, занимающийся чисткой бассейна, то он оказывается очень плохо освещенным. Он что-то говорит, а потом Анни начинает раздеваться. Она встает на колени, парень тоже уже голый. И они начинают заниматься этим на ступеньках, в воде и на доске для ныряния. Я закрываю глаза. Мне не нравятся грубые мясные оттенки. Они намного уступают тем крохотным изображениям, которые украшают кабинет Люса.

Из темноты раздается прямолинейный вопрос Люса:

— Кто тебя больше заводит?

— Прошу прощения?

— Кто тебя больше заводит? Мужчина или женщина?

По правде — никто, но правда здесь не нужна.

— Парень, — тихо отвечаю я, стараясь придерживаться своей легенды.

— Парень? Это хорошо. Лично я предпочитаю девушку. Какое у нее тело! — Воспитанный в пресвитерианском доме Люс сейчас чувствует себя совершенно раскрепощенным. — А какие у нее сиськи! Тебе нравятся ее сиськи? Они тебя не заводят?

— Нет.

— Тебя заводит его член?

Я едва киваю, мечтая только о том, чтобы это поскорее закончилось. Но история не кончается. Анни нужно доставить еще другие пиццы. И Люс хочет, чтобы я посмотрел всё до конца.

Иногда он приглашал других врачей. И дальше — как под копирку: меня приглашали из кабинета, где я писал, к Люсу, у которого уже сидело двое мужчин. Когда я входил, они вставали. Люс представлял нас друг другу:

— Калли, я хочу, чтобы ты познакомилась с доктором Крэгом и доктором Винтерсом.

Мужчины пожимали мне руку. Мое рукопожатие служило для них первым симптомом. У доктора Крэга рукопожатие было сильным, у доктора Винтерса — более слабым. При этом оба старались ничем не выдать своей заинтересованности. Словно общаясь с фотомоделью, они старательно отводили глаза в сторону и делали вид, что их интересует исключительно моя личность.

— Калли посещает мою клинику всего неделю, — говорит Люс.

— Тебе нравится Нью-Йорк? — спрашивает доктор Крэг.

— Я мало что видела.

И все начинают давать мне советы, что надо посмотреть. Атмосфера легкая и доброжелательная. Люс кладет свою руку мне на задницу. Мужчины это делают отвратительно. Они охватывают тебя так, словно сзади вставлена рукоятка, с помощью которой они могут направлять тебя туда, куда им будет угодно. Или они с отеческим видом кладут тебе руку на голову. Мужчины и их руки — за ними нужно следить ежесекундно. Теперь рука Люса говорила: вот она! Моя звезда! Но самое ужасное заключалось в том, что мое тело откликалось на его прикосновение, — оно мне нравилось. Мне нравилось внимание, которое мне уделяли. Все хотели со мной познакомиться.