Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов Страница 121

– Но насилие… насилие, направленное против капиталистического общества… разве это не единственное, что общество не может вобрать в себя?

– Милая моя малышка, увы, это ложно, даже если так учил Маркузе, даже если это сказал сам Бол-Кунац! Система вбирает в себя и насилие. Либеральный капитализм обращает насилие оппозиции в свой капитал, запугивает им средние классы, их страхом укрепляя свою власть.

– Значит, Система непобедима? – с улыбкой говорит блондинка, ставя бокал на белоснежную скатерть. Звенит третий звонок, зрители один за другим покидают фойе. Пожилой мужчина с волосами, чуть тронутыми сединой, подает руку своей спутнице:

– Да. Система убьет одних и инкорпорирует других. Вот и весь выбор: стать частью системы или умереть. И ты знаешь мой выбор.

Зрители рассаживаются, мягкие бархатные кресла принимают их в свои объятья, инкорпорируют их ягодицы, обхватывают обнаженные спины дам, усталые, полусогнутые спины их спутников.

Это – история поражения. Система убила одних и инкорпорировала других, а меня – выплюнула, как изжеванный, потерявший вкус чуингам. Я мечтала, что моя дочь будет расти в новом мире, но мать сразу после роддома забрала у меня Моник. Ты даже не знаешь, кто ее отец, – пусть и она не знает, что ты – ее мать. Год в психиатрической лечебнице ломал и не таких, как я. Вежливые люди в белых халатах, смирительная рубашка, мягкие стены, аминазин и электрошок перемешали мои воспоминания, перетасовали, как колоду крапленых карт. Я видела лучшие умы своего поколения, мой ум разрушен безумием, я больше не верю в победу, не верю в борьбу… теперь я – только зритель.

Поднимается занавес. На сцене – комната, стены покрыты шестиугольными плитками. В центре – привязанный к стулу бородатый и длинноволосый юноша в испачканных голубых джинсах и разорванной рубашке. Хорошо виден мускулистый торс, покрытый густым волосом. Женский голос спрашивает, вероятней всего – из скрытых динамиков:

– Как ваше имя?

– Куронь и Модзелевский.

– Что?

– Куронь и Модзелевский, – повторяет юноша.

По залу проносится шепоток недоумения. Зрители переглядываются: он что, обдолбался? Что он несет? В конце концов, это неуважение к суду.

– Обвиняемый, перестаньте валять дурака!

– Ваша честь, я хочу сказать, что сегодня в коммунистической Польше судят двух диссидентов, Яцека Куроня и Кароля Модзелевского, и я взял себе их имена, дабы показать, что борьба за свободу…

– А не потому, что ваша любовница – наполовину полька?

– Она – немецкая еврейка, ваша честь. Мы все – немецкие евреи.

Полицейский с размаху бьет юношу дубинкой чуть выше поясницы. Тот падает вместе со стулом. Полицейский поднимает его, намотав на кулак длинные волосы.

– Жаль, твои родители не сдохли в Освенциме, говнюк, – шипит он сквозь зубы. – Мне бы не пришлось с тобой возиться! – Следует еще один удар.

– И что было дальше? – спрашивает женский голос. Я различаю едва заметную дрожь – и хотя я не вижу ту, что говорит, готова поклясться, что щеки ее раскраснелись, припухшие губы чуть приоткрыты, а глаза расширены от возбуждения.

– Я постарался не думать о боли. Каждый удар я представлял себе крошечным оргазмом. Я ощущал, как лопаются мои кровеносные сосуды, и воображал, что они эякулируют. Перед тем как потерять сознание, я кончил, как не кончал ни с одной женщиной.

– Ты, должно быть, мазохист.

– Нет, это просто власть воображения. Для меня тюремная камера превращалась в комнату, где мы провели нашу единственную ночь. Я хорошо запомнил гексагональный узор на обоях, словно пчелиные соты. Обнявшись, мы лежали на узкой кровати, я вдыхал запах ее тела.

– Оно пахло удовлетворенной женщиной?

– Оно пахло солнцем и морем, нагретыми за день скалами, крупными южными звездами. Той ночью она сказала, что ее отец – крупный криптограф, всю жизнь работающий на Пентагон, а мать – эмигрантка, бежавшая из Польши во время войны. Ее даже должны были назвать Беатой, но в последний момент передумали.

– И как ее назвали?

– Она не сказала. Я называл ее Беатой в ту ночь. Потом я узнал, что это по-польски значит «приносящая счастье».

– Она делала тебя счастливым? А я?

Девушка улыбается. На ней – декольтированное золотистое платье, обнажающее худые плечи и маленькую грудь профессиональной модели, подол едва прикрывает колени, щиколотки туго стянуты ремешками сандалий, рыжие волосы коротко острижены, в мочках ушей – крупные, африканского вида серьги. Судя по всему, она стоит на подиуме, левая рука уперта в бедро, правая опущена вдоль тела. Подпись под фотографией непонятна, как и все надписи в этой стране.

Я складываю газету и окликаю смуглого официанта, уже десять минут как скрывшегося в подсобке. Моя бутылка пуста, я хотела бы еще пива. Официант не появляется, я иду разыскивать его. Проходя мимо соседнего столика, бросаю быстрый взгляд на сидящую там пару: молодая брюнетка в шортах и гавайской рубашке и седоволосый мужчина средних лет, деловито лапающий ее под столом.

– Это – история поражения, – говорит он. – Конечно, у меня было много женщин, и каждый раз я надеялся, что снова встречу Беату. Каждый человек уникален, в каждом – целый мир, но по сути люди – едины. Сакральный акт секса говорит нам об этом. Ты – во мне, я – в тебе. Но если так – Беата может таиться в любой из моих…

На секунду мужчина замолкает, будто стараясь подобрать слово. Как лучше сказать? Любовниц? Возлюбленных? Партнерш? Подруг? Кисок?

– Мне омерзительна эта мизогинистическая лексика, – говорит затянутая в кожу брюнетка и с размаху бьет дубинкой привязанного к стулу юношу. – Не для того мы сделали революцию, чтобы слушать мужских шовинистов!

Связанный, он валяется на полу, покрытом шестиугольниками. Три девушки в коже – блондинка, брюнетка и рыжая – стоят над ним, время от времени нанося новые и новые удары.

– Секс – это революционное насилие…

– Ты же любишь насилие, а?

– Попытайся кончить, говнюк…

– Представь, что каждый удар – это оргазм.

– На что тебе воображение?

– Или у тебя есть только член?

Яркая вспышка – и изображение гаснет. Смущенный официант поднимается с продавленного кресла, выключив телевизор.

– Простите, мэм, – говорит он, – я не слышал, что вы меня звали.

Он достает из холодильника бутылку:

– За счет заведения!

Я делаю глоток.

Губы плотно охватывают горлышко, но все равно несколько капель стекают по подбородку, потом – по длинной шее, неестественно белой для такого солнца, и в конце концов исчезают в вырезе цветастой рубашки, вероятно, иссякнув где-то между двумя полными грудями. Девушка вытирает рот и смеется, мужчина плотоядно смотрит ей за пазуху.