Плач по красной суке - Инга Петкевич Страница 120

Итак надо опускаться на следующую ступень моей адской лестницы.

Однажды ночью, когда я притащилась домой с очередного допроса, он ждал меня на площадке возле моих дверей. Я не хотела его узнавать и прошла было мимо, но он преградил мне дорогу и зачем-то сунул под нос свою красную книжицу. Я взяла ее в руки и тупо прочитала имя, отчество и фамилию. Мы только что расстались у него в номере в той же гостинице, где я пыталась всучить ему обратно те злополучные деньги. Стараясь проникнуть в мои тайные помыслы, он долго озадаченно разглядывал меня. Неожиданное сопротивление этакой пигалицы не на шутку раздражало его.

Мне было забавно наблюдать, как в его черепушке зреет очередная подлость. После ритуального гостиничного коньяка в глазах его вспыхнуло откровенное вожделение, и, когда он меня все-таки выпустил, я даже удивилась. Теперь же, в тусклом свете ночной лестницы, впервые разглядывая этот дьявольский документ, эту визитную карточку черта, его пропуск в ад, я уже была готовенькой, тепленькой жертвой: глотай кто хочет.

— Отец-то был Григорий. — Очевидно, я подумала вслух, потому что он грубо выхватил у меня свой билет.

— Вы арестованы, — сухо заявил он. — Поедете со мной.

— А ордер на арест у вас есть?

— А в ухо не хочешь? — лаконично ответил он, беря меня под локоток.

Не знаю почему, я сразу догадалась, что арестована в личных целях, для определенных нужд. Но мне уже было все равно. Мне даже понравилось, что не надо возвращаться домой в постылую коммуналку. Я уже за себя не отвечала и не могла собой распорядиться. Словом, я безропотно села в машину, которая ждала нас у подъезда, машинально отметила, что она казенная, и слабо удивилась, почему он не взял меня еще в гостинице: зачем был нужен этот дикий финт? Но голова уже не работала, и я решила обдумать этот вопрос потом, на досуге. Я заторможенно разглядывала его как мужчину и вяло удивлялась про себя, что до сих пор не разглядела его. Мы уже много раз общались, а я не знала, как он выглядит. Он показался мне даже красивым, и отсвет детских романтических иллюзий полыхнул во мне, и где-то на задворках сознания мелькнула робкая надежда на любовь с ее преобразующей, обновляющей силой. А когда он обнял меня одной рукой и привлек к себе, я даже вспыхнула от смущения и застенчивости.

Но тут машина вырвалась на набережную. В тумане возник призрак зловещего крейсера, я по привычке матюгнулась, а мой любезный, мгновенно угадав адресат, слегка съездил меня по физиономии. И тут внезапно передо мной воплотился тот долгожданный маньяк, которому я давно мечтала вцепиться в глотку. И я вцепилась. Машина чуть не врезалась в парапет, мы вывалились из нее и покатились по мокрому асфальту. Он был каратист. Они там все самбисты-каратисты-дзюдоисты, им специально преподают эти дисциплины, чтобы умели бить человека грамотно, без риска получить сдачи, и безнаказанно насиловать дурочек вроде меня. Мой каратист не только легко скрутил меня в бараний рог, но для пущей важности еще изнасиловал тут же в машине, после чего вытряхнул из нее под зад коленкой.

Так начался этот производственный роман с идеологической подоплекой. Нас ничто не связывало, кроме слепой животной ненависти, но самое страшное, что не только его устраивал такой характер отношений, но и я сама ничего не имела против. То есть акт величайшей человеческой близости, величайшего человеческого доверия у нас превратился в акт животной ненависти и вражды. Мы оба получали удовлетворение именно таким патологическим путем. Он искренне боялся, что однажды я придушу его подушкой, отравлю или пырну ножом. Он был трус, но именно страх побуждал его мужскую потенцию. Ему не приходилось встречать столь отчаянного сопротивления, и это сопротивление питало его страсть и побуждало к новым сексуальным подвигам. Он был профессиональный убийца, насильник, и в постели мы оказывались каждый раз не иначе как обменявшись оплеухами. Но самое гнусное — именно он пробудил во мне женщину, я хотела его — и ненавидела в первую очередь за эту биологическую зависимость. Я мечтала избавиться от этой проклятой страсти — и понимала, что избавить меня от нее может только смерть. Я мечтала, чтобы он попал под машину, отравился водкой, сгорел, утонул, сгинул. Если бы он летел в пропасть, я не протянула бы ему руку, никогда бы не протянула. Порой я даже мечтала, чтобы он наконец укокошил меня. Вообще, дело к этому приближалось, на мне уже не было живого места от его страстных побоев. Но тут, на мое счастье или несчастье, я забеременела, и он, утратив ко мне всякий интерес, тихо слинял.

Он отсутствовал ровно полгода, и полгода меня никуда не тягали, но за это время, казалось, я прошла все круги ада. Первое время я даже ждала его вызова или визита: по-своему я даже тосковала по нему. Переспав с несколькими мудаками, я с удивлением обнаружила, что мой среди них отнюдь не худший. А может быть, и худший, но мне лично подходил именно он. Кроме того, он был красив. До сих пор мне кажется, что все красивые мужики работают там. Но тех, кто точно там работает, я узнаю всегда и повсюду. В этом смысле я могла бы работать в контрразведке, для меня все они меченые, клейменные дьявольским клеймом. Одно качество выдает их с головой: при всей их похожести, при безликости, которая гарантирует им неузнаваемость, они не умеют менять сам почерк своей жизни. Они торгуют только своей подлостью и, продавшись, все себе позволяют, как будто продали душу дьяволу и он гарантирует им неприкосновенность и неуязвимость. Только в торге с дьяволом имеет место душа, а здесь души нет изначально: таким образом, торгуют тут даже не совестью, а ее отсутствием, то есть подлостью. А подлость, как известно, дьявол не покупает, у него ее и так предостаточно, поэтому за нее он ничего не дает, — никакой гарантии, что эта подлость однажды не будет наказана. Поэтому они часто попадаются с поличным, разоблачаются и бывают преданы.

Меня даже в некотором роде устраивало, что мой любовник оттуда. Я не рассчитывала на его помощь, не такой это был человек, чтобы кому-то вдруг помогать. Устраивала меня причастность. Да, именно причастность к большой и грозной подлости, за которой можно спрятаться такой мелочи, как я.

Дни всенародной скорби по случаю смерти Сталина я провалялась в злачной больнице, куда залетела с криминальным абортом, который мне сделала старая алкоголичка ночью в кочегарке, где она работала истопником.

Явился он через полгода в новом качестве. Не подумайте чего хорошего, на хорошее он был органически не способен. Иногда мне и впрямь казалось, что их там как-то обрабатывают, — стерилизуют, что ли, или делают какую прививку от всех нормальных человеческих эмоций, ощущений и страданий. Ни одного проблеска человечности я в нем ни разу не заметила.

На этот раз он явился ко мне ярым антисемитом. После «дела врачей» только начиналось такое поветрие, и он, при его удивительной восприимчивости ко всему дурному, сразу же подхватил это опасное социальное и психическое заболевание. Но скорее всего, они сами при помощи таких ревностных проповедников насаждали в народе антисемитизм. Во всяком случае, мой хахаль служил своей новой вере с одержимостью бесноватого и с таким вдохновением, будто обрел свое подлинное жизненное призвание. Он всегда был сугубо партийным человеком, но мало ему было коммунистической партии и партии гебистов, он решил еще стать русофилом. Правда, русофильством или славянофильством это новое его вероисповедание не назовешь, потому что славянофилы, кажется, обязаны были любить свою землю, ее народ. Эти же уже ничего не могли любить, они способны были только ненавидеть: евреев, интеллигентов, ученых — словом, все образованные слои населения. Поэтому их новую партию можно было бы назвать только антисемитской, но никак не русофильской. И когда они в своей истовой программе апеллировали к народу, то это тоже было большой натяжкой, потому что русскому населению, особенно в данный его запойный период, дела не было как до евреев, так и до русофилов.