Сцены из провинциальной жизни - Джон Кутзее Страница 12

— А что с ним случилось?

— Съел отравленное мясо, которое фермеры разбросали для шакалов. Он умер у меня на руках.

У нее на глазах слезы.

После того как в альбоме появляется отец, собак уже нет. Вместо этого он видит родителей вдвоем на пикниках с их друзьями тех дней или отца с щегольскими усиками и дерзким взглядом, позирующего на фоне капота старомодного черного автомобиля. Потом начинаются его собственные фотографии, дюжины фотографий пухлого малыша с бессмысленным выражением лица, которого держит перед камерой озабоченная темноволосая женщина.

Его поражает, что на всех этих фотографиях, даже с малышом, мать выглядит как девчонка. Ее возраст — загадка, которая интригует его. Она не хочет ему сказать, отец притворяется, будто не знает, и даже ее братья и сестры, кажется, поклялись хранить этот секрет. Когда мать уходит из дома, он роется в бумагах в нижнем ящике ее туалетного столика, разыскивая свидетельство о рождении, но все тщетно. Из замечания, которое она как-то раз обронила, он знает, что она старше отца, который родился в 1912 году. Но насколько старше? Он решает, что она родилась в 1910 году. Значит, ей было тридцать, когда он родился, а сейчас сорок.

— Тебе сорок! — говорит он однажды матери с торжествующим видом, пристально наблюдая за ней, чтобы убедиться, что прав. Она загадочно улыбается и отвечает:

— Мне двадцать восемь.

У них дни рождения совпадают. Он родился в день ее рождения. Это означает, говорит она ему, как и всем прочим, что он — дар Божий.

Он называет ее не мамой, а Динни. Отец и брат называют ее так же. Откуда появилось это имя? Кажется, никто не знает. Однако ее братья и сестры зовут маму Верой, следовательно, это имя пришло не из ее детства. Ему нужно следить за собой, чтобы не назвать ее Динни при посторонних, так же как приходится быть внимательным, чтобы не называть своих дядю и тетю просто Норманом и Эллен, а не дядей Норманом и тетей Эллен. Но необходимость говорить «дядя» и «тетя», как полагается хорошему, послушному, нормальному ребенку, — ничто по сравнению с иносказаниями языка африкаанс. Африканеры боятся сказать you ^[7] тому, кто старше их. Он потешается над речью своего отца: «Mammie moet ‘n kombers oor Mammie se kniee trek anders word Mammie koud» («Мама должна прикрыть одеялом мамины колени, иначе мама замерзнет»). Он испытывает облегчение оттого, что он не африканер и избавлен от необходимости изъясняться подобным образом — подобно рабу, которого секут.

Мама решает завести собаку. Лучше всего восточноевропейскую овчарку — они самые умные, самые преданные. Но они никак не могут найти восточноевропейскую овчарку и останавливают выбор на щенке, который является помесью добермана с кем-то еще. Он хочет сам дать ему имя. Ему бы хотелось назвать щенка Борзая, так как ему хочется, чтобы это была русская собака, но, поскольку на самом деле это не борзая, он называет его Казак. Никто не понимает. Люди думают, что имя собаки — kos-sak, то есть продуктовая сумка, и находят это смешным.

Казак оказывается суматошным, недисциплинированным псом, он носится по округе, топча огороды и гоняясь за цыплятами. Однажды щенок следует за ним всю дорогу в школу. Ничего не помогает: когда он кричит и бросается камнями, собака опускает уши, поджимает хвост и, крадучись, отступает, но, как только он снова садится на велосипед, пес вприпрыжку бежит за ним. В конце концов ему приходится тащить пса домой за ошейник, толкая велосипед другой рукой. Он возвращается домой в ярости и отказывается идти в школу, поскольку уже опоздал.

Когда Казак был еще не совсем взрослым, он наелся толченого стекла, которое кто-то ему подсыпал. Мать ставит ему клизмы, пытаясь вывести стекло из организма, но все напрасно. На третий день, когда песик лежит, часто и тяжело дыша, и даже не лижет мамину руку, она посылает сына в аптеку купить новое лекарство, которое кто-то порекомендовал. Он мчится туда и обратно, но возвращается слишком поздно. Лицо мамы искажено и замкнуто, она даже не берет у него из рук пузырек.

Он помогает похоронить Казака, завернутого в одеяло, в глинистой почве в дальнем конце сада. Над могилой он ставит крест, на котором краской написано «Казак». Он не хочет, чтобы они заводили другую собаку, — ни за что, раз они вот так умирают.

Отец играет в крикет за Вустер. Он должен бы этим гордиться, это мог быть еще один повод для радости. Его отец адвокат, что не хуже, чем доктор. Он был на войне, играл в регби в лиге Кейптауна, а сейчас играет в крикет. Но в каждом случае имеется досадное уточнение. Он адвокат, но больше не практикует. Он воевал, но дослужился только до солдата, исполняющего обязанности капрала. Он играл в регби, но только во втором составе «Гарденз», а может, даже и в третьем, а «Гарденз» — постоянная тема для шуток, они всегда были в самом хвосте лиги. А теперь он играет в крикет, но во втором составе команды Вустера, матчи которой никто не смотрит.

Отец — боулер, а не бэтсмен. У него что-то не так с подачей мяча, а кроме того, он отводит взгляд, когда быстро посылает мяч в сторону калитки. Когда нужно отбивать мяч, он просто выставляет вперед биту и, если мяч соскальзывает с нее, степенно удаляется прочь.

Причина, почему отец не умеет отбивать мяч, разумеется, в том, что он вырос в Кару, где не играли в настоящий крикет, и ему негде было научиться. Другое дело — бросать мяч. Это дар: боулерами рождаются, а не становятся.

Отец подает медленно. Иногда от его броска бэтсмен бывает разбит наголову. Бывает, что, видя, как мяч медленно плывет к нему, бэтсмен теряет голову, суетится и пропускает его. По-видимому, таков метод отца: терпение и хитрость.

Тренер команд Вустера — Джонни Уордл, который северным летом играет в крикет за Англию. Для Вустера большая удача, что Джонни Уордл решил сюда приехать. Про Вольфа Хеллера говорят, что он спонсор, тот самый Вольф Хеллер с его деньгами.

Он стоит вместе с отцом за тренировочной сеткой, наблюдая, как Джонни Уордл бросает мяч бэтсмену из первого состава команды. Уордл, маленький человечек с заурядной внешностью, с редкими рыжеватыми волосами, считается неторопливым боулером, но, когда он бросает мяч, тот летит удивительно быстро. Бэтсмен, стоящий на линии, довольно легко отбивает его, мягко направив его в сетку. Затем подает кто-то еще, и снова приходит черед Уордла. И бэтсмен опять мягко отбивает мяч. Не выигрывает ни бэтсмен, ни боулер.

В конце дня он отправляется домой разочарованный. Он ожидал большего от состязания английского боулера с вустерским бэтсменом. Надеялся увидеть более загадочное мастерство, наблюдать, как мяч проделывает странные штуки в воздухе, за центральной частью поля: плывет, ныряет, крутится — именно таким должен быть медленный бросок боулера, как он читал в книгах о крикете. Он не ожидал увидеть болтливого человечка, единственная отличительная черта которого — то, что он бросает мяч так же быстро, как он сам, когда делает это на пределе своих возможностей.