Потерял слепой дуду - Александр Григоренко Страница 12

– Ты ж ведь в городе работаешь! – засмеялась она. – Эх ты, деревня, потерял слепой дуду… Деньги-то есть у тебя?

Он кивнул так, что слегка пошатнулся.

* * *

Они ели еду из праздничных коробок. Подпрыгивали смеющиеся глаза Дины. Она положила бутерброд и сказала:

– Мишка – это ты. Нет, не тот, который в гараже, а у меня дома. Плюшевый, старый. Я его очень люблю. В деревню поедешь?

Он кивнул, продолжая жевать. Вдруг остановился, проговорил с незнакомой ему самому смелостью, которая могла взяться только здесь, в этом воздушном зале с клоуном у входа:

– Я опять приду в гараж. Хочешь?

Дина глянула куда-то вниз и вернулась к нему с другим, серьезным лицом:

– Нет.

Руки его, за мгновение до этого слова летавшие в воздухе, упали. Он чуть нагнулся через стол, взял ее запястье.

Дина мягко освободила руку:

– Не надо тебе в гараж ходить. Эти ребята плохим занимаются.

– Пьют?

– Нет, совсем другим и хуже. Не надо тебе туда, не обижайся. – Она замолчала, глядела, как опадает его лицо. – Мы по-другому с тобой увидимся. Приезжай сюда. Например, в следующий четверг. В десять. Придешь?

Шурик схватил ее руку и прокричал так, что подпрыгнула девица, сидевшая за его спиной:

– Пди-ду!

* * *

Он прожил неделю, ничего не замечая: ни слезливых расспросов бабушки, ни отрывистой ругани дяди, – Константин, как обычно, приехал с женой вечером в пятницу. Все эти дни он делал работу по хозяйству с молчаливым, удивлявшим бабушку усердием, и она решила про себя, что теперь жизнь хорошо, на совесть проучила внука и можно успокоиться.

В четверг он проснулся с солнцем, хватив кружку молока, убежал к белому, по-купечески ладному зданию сельсовета, откуда уходил в город первый семичасовой автобус.

И завтрак в зале с клоуном оказался столь же радостным, к тому же без тех, поначалу неясных, страшноватых слов.

– Куда пойдем? – спросила Дина, когда опустели цветные коробки.

– Гулять, – сказал он и добавил, смутившись: – Сколько лет в городе работаю, а нигде не был.

Она положила на колени крохотную голубую сумочку – она вообще была в то утро какая-то особенная, в длинной легкой юбке, в короткой куртке из смешных лохматых лоскутков, волосы уложены прочно и строго, над глазами точным уверенным движением прочерчены две тонкие, зеркально похожие изогнутые линии…

Дина взяла его за руку и вывела на улицу. Только что прошел дождь, краткий и теплый. Они спустились по мокрым булыжникам Покровской к площади Минина, прошли под низким длинным сводом Дмитровской башни.

Все время, пока шли, она держала его за руку. Они молчали. Шурик думал о том, что это и есть то самое, что называют счастьем, именно так оно выглядит и лишь одно мешает поверить в него совсем.

– Ты ходила в гараж?

– Да.

– Так чем эти ребята занимаются?

– Не скажу.

– Ты с ними дружишь?

– Мы из одного интерната. – Она глянула просящей примирительно улыбкой. – Мне же надо было с кем-то быть.

– А родители? Ты не говорила ничего… Ты с ними живешь?

– С мамой. Она хорошая, добрая, только очень устала со мной. Ты успокойся, я тебе все расскажу, все-все про себя. У нас много времени. Правда?

Он не знал, что ответить.

– Поехали ко мне, – сказала она.

Наверное, эти слова уже были в нем, он всю неделю готовился к ним и потому согласился, не спрашивая ни о чем.

* * *

Шурик вернулся в деревню на последнем автобусе, сказал, что пообещали ему в городе другую, хорошую работу и потому будет он ездить каждый день – и ездил. Бывало, не появлялся несколько суток: ведь последний автобус уходил рано, издевательски рано, тогда как ему следовало смиренно ждать важного счастливого человека. Бабушка ругалась, держась за сердце – в последний год стала она непривычно слезливой, – а он говорил, что есть у него товарищ, который пускает переночевать.

Валентина не могла в это поверить, привычные страхи обступали ее. Но стали они вялыми, не такими, как раньше, и жалили не так больно.

И когда внук появился в новом обличье – в шортах, гольфах, яркой майке – и вела его под руку красивая молодая женщина, вела как свое достижение, которое не отдаст никому, казалось, Валентина была удивлена меньше других, сказала с какой-то усталой сговорчивостью:

– Ну, дай Бог, дай Бог…

Картошку убирали уже без нее.

Еще в прошлом году бабушка тащилась на поле, шаркая галошами по траве, не в силах оторвать ноги от земли. А нынче ноги стали совсем чужими, она осталась в доме одна и на всех заходивших время от времени деловитых уставших родственников смотрела виновато.

– Нельзя так баушку-то оставлять, – сказала мужу Людмила, – кто ей подсобит воды принести, все старые. И Аня завтра уезжает.

– Вижу, – сухо ответил Константин.

Как-то разом упали на него все заботы – и привычные, и новые. У Люси нашли болезнь почек, причем запущенную, и требовались редкие лекарства. Константин обзванивал аптеки, нужных знакомых, составлял в ежедневнике график, многократно исправленный, почерканный – где, когда и что нужно выкупить, ломал голову над тем, как отыскать пробелы в рабочем времени, чтобы возить жену к врачам. А в понедельник еще командировку обещают, недолгую, но тем не менее, и картошка эта, будь она неладна, не вся выкопана… И тут еще мать.

То, что теперь уже точно придется увозить ее из деревни, он, конечно, знал, как и то, что мать будет упираться до последнего и сдастся не раньше середины сентября, когда надо будет топить печь, а она не сможет принести дров.

Он никогда не паниковал. Привыкший определять каждому часу свое место, как инструменту в домашней столярке, как всякой вещи в квартире, он не думал – вернее, старался не думать – о том, что мать и жена разом оказались беспомощными, упали на его плечи. Он упорно искал место в своем уплотняющемся времени, думал о том, что матери в городе понадобится новая кровать, поскольку свободное раскладное кресло будет для нее узким, и надо как-то найти денег на эту кровать (хорошую, конечно, иных вещей Константин не признавал), договориться, чтобы ее привезли, затащили на третий этаж. Он искал полочку для каждого из назревающих гроздьями дел, мелких и больших, и пока не находил… Так и стоял, задумавшись, посреди разрытого поля, глядел на багровый закат – и увидел Шурика. С лицом красным, блестящим, перепачканным землей, нес он, запинаясь о борозды, большой мешок на плече.

С племянником до этого дня Константин Сергеевич почти не разговаривал, не от злости – злость владела им, когда он собирал вещи Шурика, передавал ему сумку и матерно попрощался…