Архитектор - Анна Ефименко Страница 12

Когда меня представили доктору (а именно так он звался в узких кругах профессоров и городских богачей – особо дорожа связями с последними), тот показался самодовольным паяцем: расфуфыренный, читавший лекции в самом Париже, знаменитый теолог, переводчик и толкователь сакральных текстов, он выглядел живым воплощением самой идеи нарциссизма.

– И ты, Ансельм Грабенский, – он придирчиво рассматривал мой наряд, – имеешь кучу свободного времени, и изнываешь от безделья, либо от черной меланхолии, с того и решил вдруг заняться греческим?

– Я тренировался в наречиях, когда был послушником в монастыре… Аббат обучал меня. Думаю, что обладаю некоторым талантом и, если доктор соизволит…

Флоран хлопнул меня по спине:

– Ну-ка сбавь этот напыщенный тон, парень! Слишком уж ты хорош. Даже для аквитанского принца разрушенной башни, коего пыжишься из себя изображать.

Доктор обладал тем едким, циничным чувством юмора, которое я обожал, и которое не было присуще никому из моих новообретенных знакомых.

Я приходил к нему с пергаментом, чернилами, приносил свечи и вино, до выхода на занятие, наверное, не меньше часа натачивал гусиное перо, одновременно настраиваясь на нечто принципиально отличное от набившей оскомину рутины.

– Monos означает «один», «единственный», – объяснял Флоран, – слово «монах» имеет прямое происхождение от него и обозначает пустынника, отшельника, одинокого человека. Ведь полное уединение делало их способными творить настоящие чудеса.

И чудеса начали происходить со мной.

Я влюбился в греческий, как в женщину или произведение искусства, со всем моим религиозным пылом, нерастраченным ни в семье, ни в цехе, по-прежнему не находящем себе выхода в избранном душой деле – ведь вопрос с Собором до сих пор не был решен властями, и надежды на зачин строительства с каждым месяцем оставалось все меньше. Латынь, которой еще младенцем был окружен со всех книжных полок, вдруг стала казаться уродливой, топорной и невыносимо резкой, тогда как наречие Гомера с Аристотелем смогло очудотворить ежедневное варево того ада, куда «господин», как ныне меня величали, погружался, входя в рабочее помещение либо в собственный дом. Эта старушечья латынь, претенциозная, полифоническая, навек определенная на все богослужения и документовы свитки; торжественная и воспарившая ввысь в переливах Gloria, литургическая латынь, которую я всегда с гордостью на себя примерял, как знамя – впредь она раздражала, подобно застарелому нарыву, раздражала, как символ всех минувших лет, с их безысходным поиском решения, с тщетными попытками выторговать разрешение на сооружение Собора, с бесконечным самоограничением во имя Господа и истеричным опасением ненароком согрешить.

Уроки с Флораном стали единственной отрадой плоского, занудного хода времени. Утверждая очередной запрос на постройку волшебных покоев для великих господ, и едва ли не на коленях упрашивая своих мастеров живехонько идти сооружать эти самые покои за бесценок, я думал только о скором вечере, что принесет прохладу и унесет меня в компанию образованного, остроумного человека. В нем не было ни скромности, ни застенчивости, он постоянно критиковал мою манеру неброско одеваться и привычку сторониться светской жизни.

– У тебя способности к языкам, как ты вообще оказался зодчим, аквитанский принц? – спросил однажды профессор.

– Аббат готовил меня в переводчики. Мы были дружны, и однажды он взял меня с собой в Шартр. Тамошний собор навек завладел мной. Настоятель нашел строителей, обучавших меня основам.

Флорана заинтересовала история:

– А что случилось потом?

– На семьдесят седьмом году жизни отца призвал к себе Господь и я покинул монастырь. Пришел в Город, стал подмастерьем, женился…

– Причем выгодно!

– Возможно, – смутился я, – как бы то ни было, это не принесло счастья.

Подобно всем остальным, учитель мне не верил и не мог понять причины уныния.

– Фортуна улыбнулась тебе, клирик из Грабена, а ты все недоволен!

– Это кажется тщеславием, но меня настолько душит работа, я настолько стыжусь своего места, как раньше неистово к этому рвался. Если монастырь теснил своими границами, служба же приковала намертво – теперь на мне лежит ответственность за имя и благосостояние семьи.

– Хочешь сказать, труд не приносит никакой пользы вообще?

– Я списываю в обход счетов малые партии песчаника. Его я берегу на свой Собор. Когда-нибудь.

– А как будет выглядеть, твой собор?

– Очень высоким и тонким.

– Как ты? – Флоран поднял бровь.

– Как я.

Учителя занимала моя персона.

– А в монастыре ты был счастлив?

– В монастыре я был голоден. И, наверное, более амбициозен.

Несравненным удовольствием было общаться с Флораном. Наши уроки продлились до следующего года, и закончились столь же неожиданно, как и начались. В тот день я познакомился с Люкс.

* * *

Бережно укладывая идеально сшитые книги обратно на полки внушительной библиотеки теолога, я собирался домой, всегда в сумерках немного теряя зрение, немного теряя контроль, в сумерках, качающих ломаные лапы зеленолистных деревьев, в сумерках, заволакивающих пеленой холодноводные озера, в которых все утонут. На столе стояло серебряное блюдо с одинокой виноградной гроздью, с которой Флоран то и дело отщипывал ягоды. Глядя на виноград, вспомнил Хорхе. Грусть обозначила себя свинцовым обручем вокруг груди.

– Ты делаешь большие успехи, приятно заниматься с тобой, – на прощание похвалил учитель.

– Благодарю, – я зарделся, – просто ты очень умен и знаешь толк в греческом языке!

Флоран посмотрел на меня испытующим взглядом и отважился:

– Не только в языке, – он приблизился вплотную. – Но и в греческой дружбе. Если ты понимаешь, о чем я… Когда ты такой удивительно прекрасный в своей трагедии… – с этими словами учитель поднял руку и убрал прядь волос с моего лица.

Вмиг все стало душным и тяжелым. В ушах зазвенело, как после удара. Я зажмурился, чтобы ничего не видеть, ресницы легли долгими черными полосами на пылающие щеки, и дыхания не было совсем, наконец, мне удалось собраться и ответить:

– Вряд ли смогу помочь в этом.

– Я так и думал, – ухмыльнулся он, даже не дав мне договорить и делая шаг назад. – Не сможешь. Ступай к жене и забудь о том, что произошло.

Освобожденный, я, словно в горячке, направился к выходу. На пороге воспитание все-таки заставило обернуться.

– Флоран… – начал я, чувствуя себя почему-то виноватым перед ним во всем. – Я больше не приду. Я…

– Все в порядке, – снова перебил он, – иди домой.

Выйдя за дверь, я стремглав бросился вниз по улице.

Как он посмел? Везде таится искушение. Оно вытянется крюком, и подденет, когда на мгновение ослепну и перестану владеть ситуацией. Оно снова сделает уязвимым и слабым, стоит лишь на мгновение обрести веру в себя, встретить близкого друга – как из утробы хрупкой гармонии оскалится сам дьявол!