Наши мамы покупали вещи, чтобы не было войны - Елена Скульская Страница 12

После войны ей сделали очень хороший протез, его все время меняли, совершенствовали, он, можно сказать, рос вместе с нею и становился все незаметнее и незаметнее.

После войны, когда другие покупали вещи, хозяйка подросла и завела себе овчарку. Очень скоро овчарку пристрелили соседи: собака долго умирала в снегу, оседая и тая вместе с ним, — вокруг были разбросаны ошметки окровавленной ваты, которой пытались затыкать рану, — снег.

Потом у нее был дог, а потом она полюбила таксу. Лапки таксы были похожи на рождественские подарочные носочки Санта-Клауса. Такса много болела, капризничала, и хозяйка устроилась посудомойкой в ресторан, чтобы ее прокормить. В ресторане такса бегала между столиками и подавала гостям меню. Все уважали таксу, но она все равно много болела и наконец умерла.

И тогда хозяйка стала разводить говорящих грибят…

Тут заметки писателя обрываются, но я прекрасно могу продолжить и без него. Мне совершенно ничего не стоит писать так, как он. А вот пусть он попробует писать, как я!

Она устроилась санитаркой в ветеринарную клинику города, принадлежавшую зеленым. Тайно там лечились и люди — и были очень довольны. Правда, чтобы попасть в эту ветеринарную клинику, людям приходится копить годами — такие там цены, и не всем удавалось дожить, — там собраны лучшие врачи, лучшие хирурги и лучшие диагносты города. Да подумайте сами! Как же иначе! Ведь это человек придет к врачу, все расскажет, на все пожалуется, все объяснит, — что его лечить? Он сам себя вылечит, да еще врачу назначение сделает. Не то, скажем, кошка. Молчит. Молчит и молчит. А вдруг что-то не то? А какие сложности? А с поджелудочной? Тут-то и подавай УЗИ, рентген, энцефалограмму, матку, наконец, в разрезе. Мне, например, там удалили аппендицит. Одно удовольствие!

Я ведь как туда попал? Там работал патологоанатомом мой приятель, он и устроил меня за полцены. Но с зелеными-то я, как известно, на ножах, вот они, когда узнали, и решили применить ко мне санкции. Причем тянули до последнего, я уже пошел на поправку, готовился к выписке. И вот как раз перед самой выпиской приходит с обходом главный зеленый. Говорит моему лечащему: «А эта животина почему голос не подает? Не долечили, что ли?» Врач умоляюще на меня смотрит, а я: «Ку-ку, курлы-курлы, тук-тук-тук!» Куда там! Спустили с лестницы. А патологоанатома моего выгнали, да еще и диплома лишили. Он с горя в мебельщики пошел.

Итак, хозяйка устроилась в ветеринарную клинику. Иногда ее за особую плату нанимали сиделкой к послеоперационным больным. Ей хотелось, чтобы больные любили ее, это именно она и придумала читать им вслух книги. И я, кстати, был уверен, что книгу писателя она купила с той же целью — читать животным. Правда, читать ей было тяжело. Она читала плохо, буквы расползались у нее перед глазами, будто они не могли долго стоять на одном месте, надо им было размяться.

В клинике у хозяйки было много друзей; особенно ее уважал главный врач, который был еще художником-любителем. Он все время рисовал Иисуса Христа в разных позах. Дома у него висел Иисус Христос, распятый на кресте в свободном дирижерском фраке, внизу фалды для ласточкиных раздвоений. В руке у него дирижерская палочка; ладонь пробита гвоздем, но палочка с усилием все-таки приподнимается и руководит оркестром; ноги скрещены для общего гвоздя, терновый венец наклоняется над крахмальной манишкой. Именно главный врач обещал хозяйке сделать из нее Мадонну с младенцем, хотя он и предлагал ей вместо говорящего грибенка на тоненьких желтых ножках, какие бывают только у опят, прижать к груди хотя бы боксера, со страданием, заложенным в толстых замшевых юбочных складках лица.

В конце концов главный врач пригласил ее к себе домой в гости вместе со всеми ее грибятами. Ей пришлось приходить как бы три раза: больше четырех грибят за раз ухватить было невозможно. Главный врач налил ей вина и поставил на стол вазу с виноградом.

Писатель тут же бы пустился в сравнения, мол, ягоды винограда были большими, с тонкой кожицей, прозрачные. Будто головки больных эмбрионов, в которых косточками плавают глаза, зубы, может быть, одна ушная раковина.

Такой ребенок — с головой, как надувной шарик винограда — не может жить; голова его прозрачна и мутна.

Собственно, это и не голова даже, а волдырь. Недозревший волдырь винограда.

Ну, я ведь говорил, что могу писать в точности как он, перевоплотиться в него так, что никто не узнает…

Хозяйка испугалась и говорит:

— Доктор, бугристая проказа винограда. Мы можем заразиться, это нехорошо. С кем же останутся наши детушки — кошечки и собачки?!

А доктор ее успокаивает и незаметно подсаживается ближе; им обоим лет по семьдесят, наверное, но они не знают, чем себя занять, если не любовью:

— Что вы, милая, — говорит доктор, — летят, летят надувные шары винограда на красном подносе, и никому ничего плохого не сделают, — и пододвигается к ней.

— Нет, — возражает хозяйка, — вот гроздь винограда каракулем светит с лозы, и вьется и ластится…

Доктор отнес виноград на кухню и спрятал его в холодильник, чтобы не раздражать хозяйку опят; возвращается в комнату, а она уже собралась уходить, пытается связать в одну упряжку своих грибят. Он стал ее уговаривать побыть еще чуть-чуть, а она:

— Помилуй бог, я не хочу назад, где на стене дичится виноград…

Она убежала домой. То есть как убежала? — три раза возвращалась за своими грибятами — больше четырех одновременно взять невозможно, даже если убегаешь впопыхах.

Когда она вернулась в последний раз, то сказала врачу в дверях, что купила книгу писателя про наших мам, которые покупали вещи, чтобы не было войны. И сказала, что книга ей не нравится, что она ее захлопнула и спрятала после первой же фразы. Ведь это просто смешно — покупать вещи, чтобы не было войны. Чтобы не было войны, нужно просто не есть сласти — никогда, ни при каких обстоятельствах не есть печенье, шоколад, конфеты и все такое, и что ей казалось, что доктор ее понимает, но он очень огорчил ее виноградом, потому что виноград, несомненно, следует отнести к сластям. Вначале она думала, что он просто ошибся, просто по недосмотру купил виноград или даже ему подсунули, обманули, она намекала ему, она умоляла, но оказалось, что он такой же, как все, что она в нем ошиблась, обманулась, — и, плача, поспешила вон.

Она вошла в дом, а телефон трезвонит и трезвонит, опята кинулись к нему и стали стаскивать трубку, чтобы помочь ей в разговоре; она сняла туфли на высоких каблуках и, тяжело шлепая, пошла к аппарату; по дороге она немного подвывала, чтобы помочь себе при ходьбе. А это как раз звонил писатель и просил о встрече, при этом страшно ее удивил, умоляя беречь себя и ни в коем случае не совершать необдуманных поступков, о которых ему придется горько и в каком-то смысле непоправимо жалеть.

Писатель мой накупил самого лучшего корма для собачек и отправился на свидание. В подъезде, на плиссированной батарее парового отопления — точь-в-точь как зубы писателя (так он и не привел их в порядок), сидел врач и сдирал оберточную бумагу со своей картины маслом. Она называлась «Иисус Христос и его родственники»; хозяйка была там изображена обнаженной, она лежала на спине, чуть приподняв голову с нимбом, видимо, она умирала, а вокруг, утирая лапками слезы, толпились грибята.