В предчувствии апокалипсиса - Валерий Сдобняков Страница 12

B. C. Ну, это уже московский период вашей деятельности. Давайте опять вернёмся в Ленинград. Мне хочется больше узнать о ваших блокадных книгах, которые по своему содержанию во многом оказались отличными от нашумевшей «Блокадной книги» Алеся Адамовича и Даниила Гранина.

О. Ш. Блокада стала одной из главных тем моего творчества. Потому что, когда я от этой блокады очнулся (а ведь не сразу от неё очнёшься), то я понял, какой неисчерпаемый трагедийный материал хранится в моей памяти. И тогда посчитал так – я должен всё это зафиксировать на бумаге для того, чтобы эту трагедию смогли использовать в своём творчестве, осмыслить её какие-то будущие великие писатели. Блокада нуждается в глубинном осмыслении, и для этого должна быть написана книга наподобие «Войны и мира» Л. Н. Толстого. У меня о блокаде выпело несколько книг – «Блокадные новеллы», «Голоса из блокады»… Блокада творчески пронизывает всю мою жизнь, вплоть до сегодняшнего дня. Я просто вспоминаю и пишу. И будто она для меня никак не может закончиться.

B. C. Во времена вашего руководства писателями в Ленинграде жил поэт, будущий нобелевский лауреат Иосиф Бродский. Вы были с ним знакомы? Ваши пути как-то пересекались? Вы как-то соприкасались творческими судьбами?

О. Ш. Эта история тоже мною уже описана. Но я могу вновь её рассказать в двух словах. В начале шестидесятых годов в Ленинграде существовала шебутная группа поэтов, абсолютных русофобов, состоявшая в основном из людей еврейского происхождения. Все они считали себя гениями. В то время в городе на углу Литейного и Невского существовал небольшой ресторанчик под названием «Сайгон». Вот в нём, что называется, и «кучковалась» эта расхлёстанная поэтическая, хотя были среди них и прозаики, компания, которая, конечно, жутко раздражала власть. Хотя, безусловно, были в их среде и люди талантливые. Но прозападные их взгляды автоматически ставили их в ряды, как тогда говорили, антисоветчиков. Эту поэтическую молодёжь поддерживали известные писатели. Например, Ахматова. Но не это главное, а то, что наша идиотская власть совершила тогда самый нелепый поступок, который только можно было придумать – ввела понятие – «тунеядство». То есть, если ты официально нигде не работаешь, а пишешь стихи, занимаешься переводами, выступаешь, а тогда за всё это платили хорошие деньги, то ты являешься тунеядцем, и тебя можно по закону привлечь к ответственности, выслать из города и т. д. И вот из этой диссидентствующей группы выбрали самого одиозного – Бродского – и стали по этому закону судить. Это был вульгарный суд. На нём даже приводили, как пример, то, что вот Шестинский работает, а вы живёте неизвестно на какие доходы. Хотя Бродский тогда много переводил. Но я с ним лично знаком не был. Вообще, интересы этого круга литераторов были мне чужды. Меня, как молодого секретаря, Прокофьев, который был резко настроен против Бродского и считал, что проведение суда – это дело правильное, хотел было сделать меня общественным обвинителем. Но я-то понимал, что это полная дурость. Ввязываться в какие-то сомнительные ситуации совершенно не хотелось. Да, пожалуй, за всю свою жизнь ни в одну подобную ситуацию я и не ввязался. Тут мне подвернулось приглашение Восточно-Сибирского военного округа приехать к ним на выступления. И мы с очень хорошим поэтом Анатолием Аквелёвым это приглашение приняли и умотали из Ленинграда. Общественным обвинителем назначили прозаика Евгения Воеводина, которого потом еврейская литературная общественность просто «закопытила», и он вскоре умер. Когда же я после выступлений в Сибири вернулся, Бродского уже осудили на несколько лет высылки из города. Конечно, ссылка эта была липовой. Жил он в деревне. Никто его там не мучил. К нему постоянно ездили друзья, возили продукты, выпивку.

Эта ссылка подогрела все антисоветские, антирусские настроения за рубежом. Бродский мгновенно стал мучеником эпохи. Лично мне стихи его не нравятся. Они оторваны от земли, от каких-то важных жизненных ситуаций. Придуманные стихи, написанные умом, а не душой, не сердцем. Но придуманное мученичество хорошо сыграло в его судьбе. Вся еврейская сила была направлена на поддержку Бродского. А ведь когда я был секретарём, то пытался издать его стихи. Бродского почти никто не читал, не знал его поэзии, а разговоров по городу ходило много. Я же был уверен, что никакой он не поэт. Так пусть люди прочитают и сами оценят. Через знакомых Бродского я собрал его стихи и договорился с издательством, тогда главным редактором был Чепуров, издать его книгу. Но так как это дело было непростое, даже чрезвычайное, то я поехал его утверждать в обком партии к секретарю по идеологии Зинаиде Михайловне Кругловой – очень хорошей женщине. Я стал её убеждать, что книгу нужно обязательно издать, чтобы люди увидели, что это такое. Пусть сами читатели скажут, нравится им такая поэзия или нет. Но Зинаида Михайловна мне ответила – ни в коем случае! Там слишком много библейских мотивов. Тогда я ответил – хорошо, библейские мотивы можно редакторски притушить, убрать, но саму книгу необходимо издать. Нет, произведения таких людей мы издавать не будем, – категорически ответила Круглова. Так, к величайшему сожалению, власть допустила вторую ошибку. Кстати, Соломон Волков в своей книге о Бродском меня вспоминает хорошо и совершенно доброжелательно, даже благородно.

B. C. Я слышал, что вы организовывали какой-то его поэтический вечер в Ленинграде?

О. Ш. Да, был такой, на который собралась публика опять же, в основном, еврейской национальности. Жена ходила на него. Меня в это время опять в городе не было. Но это событие вновь послужило бензином, выплеснутым в костёр. Во властных структурах поднялось возмущение – вот что происходит в доме писателей, собираются антисоветчики, читают стихи! Но я тебе скажу о другом. В одной польской газете было опубликовано интервью их диссидента Михника с Бродским, я это интервью читал – абсолютно антирусское. Бродский в этой беседе говорит, что Россия для него кончилась на Чаадаеве. Мы, мол, никогда, собираясь своим кругом, не беспокоились о России, добром её не вспоминали.

B. C. Что ж, Олег Николаевич, спасибо вам за интервью. Устали вы, наверно?

О. Ш. Да нет, просто много всего вспоминается в прожитой жизни.

B. C. А Ахматова в то время большое влияние имела на литературный процесс в Питере?

О. Ш. Она имела влияние как крупная поэтесса. Но ведь тоже была несчастна. Сколько ей пришлось пережить, когда её гениального сына Льва Николаевича Гумилёва мучили по ссылкам да тюрьмам. Я сейчас опубликовал статью о Гумилёве в журнале «Слово». В ней привожу цитату учёного из его заветной книги «От Руси к России», за которую его просто травили. Он в ней разбирает, какое огромное значение для России имела победа князя. Святослава над Хазарским каганатом, благодаря которой он «исключил из сферы влияния еврейской общины Волгу, среднее течение Терека, часть Северного Донца». Хотя мать Гумилёва, Анна Андреевна Ахматова, говорила: «Мы всю молодость провели в смешанном русско-еврейском обществе». Так вот, Лев Гумилёв в своей книге замечает: «Евреи – народ очень крепкий; в Европе они смогли выдержать испанскую и провансальскую инквизицию, немецкие гонения; в Азии, в Португалии выдержали гонения после Маздака, к которому они примыкали. В России же им удалось создать особую популяцию среди русских, особый тип, для которого всё традиционно русское – чуждо». Это мысль Льва Гумилёва.