Только остров - Николай Климонтович Страница 12

Верочка не смогла сдержаться и зарыдала. Ее увели. «Наверное, решила, что я тронулся разумом, – понял Миша. – Но точно ли было кино или это мне снилось?»

Температура упорно держалась и не желала падать. Но не это пугало Мишу. Дело в том, что теперь, едва он прикрывал глаза, ему принимался слышаться бой часов.

В первый раз ему показалось, что это бьют городские часы на площади ратуши. Конечно, он же на Острове. И здесь есть городские часы… Но, вслушавшись, он узнал скрипучий голос напольных часов из родительской квартиры, которые сам же и завел. Они били глухо, ржаво, и было не сосчитать – сколько…

Но хуже всего было то, что после операции у Миши Мозеля что-то сделалось с памятью. То есть память работала, но как бы наизнанку. И вспоминалось, вырвавшись из-под спуда, отчего-то только то, что Миша давным-давно забыл, а то, что всегда хорошо помнил, стало смутно. «Это после наркоза», – объяснял себе Миша.

Скажем, ему вдруг вспомнилось, что его мать, когда отец привел ее под дедов кров, пугалась боя этих самых часов – до икоты, – это рассказывала бабушка. Она умоляла отца остановить их, потому что они будили ее среди ночи, а потом она уж никак не могла заснуть… Как этот конфликт разрешился, Миша не помнил, да и едва ли знал, ведь его тогда еще не было на свете. Но понимал, что матери просто-напросто было страшно в этом богатом доме, где наверняка брак сына заглазно считали мезальянсом.

Вспоминалось и еще кое-что стыдное из семейного. Например, как мать любила рассказывать о Мише при нем же, как будто его здесь не было, гостям такие вещи, что Миша и стыдился, и не на шутку обижался. Она могла сказать почти постороннему человеку: «Миша наш вообще-то ничего не умеет, разве что неплохо водил машину, но сейчас и не водит…» И это о нем, о кандидате наук, о человеке, в голове которого умещалась энциклопедия.

Лежа в реанимации, он наконец понял, что мать всегда в нем, нежеланном ребенке, видела как бы не совсем человека, не мышонка, не лягушку, особенно по сравнению с блестящим красавцем мужем. Ведь Миша был бастард. В том смысле бастард, что отец женился на его матери, когда Мише был уже год. И сделал это под давлением деда. Этого, скорее всего, мать и не могла Мише простить.

К тому же ему принялись сниться малоприятные странные сны. Скажем, однажды приснилось, что его вызвали куда-то и показали пожелтевшую газету. Его спрашивали: «Вы там были, вы были там?» Миша смутно видел во сне собственную сутулую длинную фигуру со стороны: «Нет, нет, я там не был, это ошибка…» Но допрашивающий лишь рассмеялся; тут же сидела, по всей видимости, секретарша и тоже смеялась: вы нам оттуда сувениры привезите, как все везут, мочалку, картошку и сирень… Миша проснулся в поту, повторяя в смятении мочалка, картошка, сирень…

И все пытался понять, откуда эта чушь. И, кажется, вспомнил. Давным-давно, еще в аспирантуре, его вызвали в факультетский отдел кадров. Кадровик, человек мрачный и грубый, на этот раз держался предупредительно и представил Мишу розовощекому молодому человеку, не старше самого Миши, очень похожему на кадрового комсомольца при галстуке, не идущем к рубахе. И оставил их наедине. И тот быстро перешел от слов к делу: «Нам нужна ваша помощь… мы в долгу не останемся… что вы скажете о таком-то… о чем говорят на факультете…» Миша испытывал всю гамму самых паскудных чувств: от страха до гадливости, от стыда до возмущения. И сказал только, что на факультете почти не бывает, работает дома и в библиотеке.

– А о чем говорят в библиотеке?

– Там нельзя разговаривать…

– А в столовой, в курилке?

– Я не курю, – солгал Миша и покраснел. Как раз закурить-то ему и хотелось сейчас больше всего – от стыда за собственную трусость.

– Что ж, подумайте, надеемся, вы нам поможете. Хотя бы из уважения к памяти вашего деда… Мы еще встретимся.

Особенно паскудной казалась эта их манера всегда говорить о себе во множественном числе… Но больше Мишу никогда никуда не вызывали.

Дед Миши Мозеля был генералом НКВД. Если нечаянно кто-то напоминал о его работе, дед дежурно суровел и чеканил: мы, рыцари революции…А ведь был действительно потомком рыцарей, бароном… Не то чтобы Миша стыдился этого факта, просто он этот факт тоже давно забыл. А деда он любил и, кажется, втайне от самого себя дедом очень гордился… Но было кое-что, о чем все-таки Миша помнил и чего стыдился, поскольку это чуть не всякий день попадалось ему на глаза. Инвентарные номера на старых и ценных книгах в дедовой библиотеке были, конечно, никак не букинистического происхождения: какой же букинист станет портить книги. Это были номера описей конфискаций, и приобретал книги дед в специальном магазине Лубянки по бросовым ценам. Оттого на них и стояли самые разные экслибрисы… И Мише оставалось воображать, в какой усадьбе или в каком барском доме некогда стояли эти тома. И чьи руки держали их, чьи пальцы любовно листали… Даже тяжелая зеленая лампа на бронзовой витой ноге в кабинете деда имела инвентарный номер на пятке: что ж, как любили говорить, объясняясь, люди того поколения, такое было время… Только было то время отчего-то не линейно, и для разных людей текло как бы в разные стороны.

Послеоперационные сны Миши становились все мучительней. Не сны даже – видения между явью и сном. Потому что Миша все чаще впадал в забытье, и это при том, что у него ничего не болело – так, немного тянул шов. Это было сладкое состояние, как когда-то в детстве: нежность нетяжелой простуды, когда можно было не ходить в школу, а есть малиновое варенье, валяясь в кровати с книжками. Сладкое, если бы не эти мучительные сны-воспоминания…

Как-то ему привиделось, что он все еще плывет на пароме. Но не стоит на палубе, а сидит с кружкой пива в тамошнем танцевальном клубе. И его приглашает на танец средних лет веселая дама. По специфически скандинавскому рыцарскому подбородку он понимает, что дама – шведка. Они танцуют на гладком зеркальном полу в плавающих разноцветных струях света, музыка все громче, дама прижимается все теснее, и вдруг Миша чувствует, как ее рука ласкает его член. Миша стесняется, возбуждается, хочет вырваться и – кончает… «Боже, – проснувшись подумал Миша, – сколько ж лет у меня не бывало во сне поллюций…»

«Знаю, знаю, – говорила опять возникшая та, первая, милая и улыбчивая, сестра, – вам хочется назад, в палату, увидеть жену, уже скоро, врач сказал, что скоро, вот температура спадет…» И Миша подумал: «Откуда она знает, что он хочет видеть Верочку». И сказал, опять засыпая, спасибо…

Приснилось: за ним гонится машина, он пытается убежать, спрятаться, но машина догоняет его и на тротуаре, теснит, прижимает; он оборачивается – в машине Вера. Но ведь у них нет машины, и Верочка не умеет водить. И вдруг Миша понимает, что за рулем – мужчина, и понимает, что это – любовник жены… «Боже, чушь какая, – проснулся Миша, – у Верочки?..» И долго лежал, вспоминая.

Много лет назад, четверть века прошло, он приехал к Верочке в экспедиционную партию неожиданно, сюрприз. Ехать пришлось на край света. Миша никогда не был путешественником, поэтому предстоящее ему расстояние страшило. Одно только и погоняло: увидеть жену – они были в разлуке уже два месяца. Партия работала в Средней Азии, в Заравшанском оазисе, под Бухарой. Чтобы оказаться там, Мише пришлось лететь в Ташкент, потом пересаживаться на автобус до Самарканда. А там предстояла еще одна пересадка… В Ташкенте Мишу обчистили карманники, пока он лицезрел фонтан на площади Навои. Но не начисто, слава богу, вытащили только те деньги, что были в заднем кармане джинсов: бумажник с документами и основной суммой Миша хранил в сумке, а сумку, перекинутую через левое плечо, тесно прижимал локтем к левому боку.