Память золотой рыбки - Моник Швиттер Страница 12

Она садится за свою старую конторку, выдвигает ящик, как и ожидала, находит там стопку бумаги, берет один лист и кладет перед собой. Света чайной свечки как раз хватает, чтобы разобрать собственный почерк. «Ханна, я тут проездом. Поезд у меня только в половине седьмого, я бродила по городу и совершенно случайно оказалась здесь. Ключ лежал под камнем. Я в последний раз появляюсь в твоей жизни — знаю, я в ней непрошеный гость, и потому прошу прощения за это вторжение, — но я хотела бы сказать тебе пару вещей, о которых постоянно забывала, когда мы виделись. Моя жизнь промчалась мимо меня слишком быстро. Мои физические силы давно истощились, да я ничего и не делала, чтобы их восстановить. А недавно заметила, что умственные силы тоже постепенно покидают меня. Я не усваиваю новую информацию, да и воспоминания мои меркнут. Даже одной строчки текста не могу заучить. Уже несколько дней я репетирую Ричарда II. Я столько лет мечтала об этой роли, так страстно хотела ее получить — почему, сейчас уже даже не знаю, — и вот теперь, когда я уже больше не могу, я должна его играть. Слышу, как ты спрашиваешь меня: «Но почему Ричард?» — и по твоему тону понимаю, какого ты об этом мнения. Помнишь, как я играла Гамлета, мою первую мужскую роль? Конечно, помнишь. Тебе было двенадцать. После генеральной репетиции ты заявила, что тебе за меня стыдно. А теперь стыдно мне. На репетициях стою на сцене и ничего не могу вспомнить, ни одной фразы, потому что текст, который я ночь за ночью пытаюсь вбить себе в голову, просто стирается из памяти, испаряется, исчезает. Стою как вкопанная и смотрю в одну точку, мне хочется, чтобы пол подо мной разверзся и поглотил меня. Даже провал в трюм кажется мне выходом. А это как-никак двенадцать метров! Я понимаю, что переломаю себе кости, конечно, да и внутренних кровотечений при падении с такой высоты не избежать. «Ну, так давай! — так ты мне часто говорила раньше. — Вперед!» Ты права. «Мама, что общего между моей жизнью и твоим театром?» — спрашивала ты меня. Страх, Ханна, он во мне, он постоянно грызет меня, и когда я прислушиваюсь к себе, то слышу только его отвратительное чавканье. Сегодня вечером я сделала одну вещь — никогда бы не подумала раньше, что я способна на такое: в первый раз за сорок лет просто не пришла. Сидела на скамейке на берегу Ландверского канала. Потом поехала на вокзал и села на последний поезд. Я еду на остров.

Перечитала письмо — опять пишу только о себе. Прости.

P.S. Очень рада, что вы не выкинули мою старую конторку. Надеюсь, тебе хорошо живется с отцом, доченька моя. А если нет, советую тебе как можно скорее обзавестись собственным домом».

Она не знает, как подписать письмо. Она уже написала букву «М», но обводит ее ручкой до тех пор, пока от нее не остается только черное пятнышко, и все.

Она вытаскивает из стопки еще один лист и быстро пишет на нем:

«Дорогой Альберт!

Тебе я тоже хотела написать, но время пролетело слишком быстро, мне пора бежать, пока ты или Ханна не проснулись и не застали меня здесь за конторкой. Ключ положу обратно под камень. Улли».

Она сворачивает оба листа, пишет на одном «Ханне», на другом «Альберту» и уже собирается идти, но тут ей в голову приходит одна мысль. Она разворачивает письмо для Ханны и дописывает снизу: «Я только что вспомнила одну фразу, одну-единственную реплику Ричарда: “Так я в одном лице играю многих — и недовольны все” [6]. Вот уж верно, кем я только ни была — и всегда оставалась прежней, самой себе скучной, самой себе невыносимой. И через три роли было то же самое. И через год, через очередную Пентесилею, Титанию, Цецилию, Марию Стюарт — то же самое. Так и шло. Сорок лет. Целых сорок лет! Вплоть до сегодняшнего дня. Недавно у меня брали интервью. Журналистка напомнила мне тебя. По ее вопросу сразу было понятно, какого ответа она ожидает. “Правда ли это, что актрисам особенно тяжело стареть?” — “Понятия не имею, я всегда была актрисой, сравнивать мне не с чем”. Глупый ответ, я знаю. Но этот вопрос — он так и мучает меня до сих пор».

Она едет до Хузума [7]на поезде Гамбург−Зильт. В дороге впадает в дремоту. Резко просыпается — поезд стоит. Она чувствует вялость, как после наркоза, во рту пересохло, тяжелый распухший язык липнет к деснам. «Давно стоим?» Сидящий напротив мужчина улыбается и отвечает: «Нет. Только что приходил проводник, сказал, что на семафоре красный свет, почему — никто не знает, придется подождать». — «Мне нужно успеть на следующий поезд». — «Значит, вы торопитесь?» — спрашивает он. «Нет», — говорит она. И потом сразу: «Да».

При пересадке в Хузуме у нее разболелись колени; она с большим трудом поднимается с сиденья и не может спуститься с подножки без помощи проводника, который поддерживает ее под руку. «Тихонько, не торопитесь», — говорит он, но она молча разворачивается и уходит, стараясь по возможности ускорить шаг. Во время короткого переезда до Нибюлля она кладет ноги на сиденье напротив. «Устала, мамаша?» — спрашивает проходящий мимо парень лет шестнадцати. «Даже не представляешь себе как, мой сладкий», — отвечает она. Парень оборачивается на ходу и крутит пальцем у виска.

В Нибюлле она даже успевает купить в киоске кофе и выкурить сигарету, после чего в голове у нее более-менее проясняется и она находит в себе силы не обращать внимания на боль.

Когда она сходит с поезда в Дагебюлле, ветер приносит запах дохлой рыбы и свежего чаячьего помета; она поднимает руку в знак приветствия. «А вот и я!» На борту корабля она вдыхает как можно глубже, как будто затягивается самой большой и дорогой сигаретой на свете. Именно такой вкус она и чувствует. Садится на скамейку на открытой палубе. Холодный ветер залезает под пальто, пробирая до костей, и вскоре заставляет ее спуститься в ресторан, где она заказывает завтрак. Официантка накрывает на стол. «Можно вопрос?» — «Конечно», — отвечает официантка прокуренным голосом и улыбается, обнажая желтые зубы с оголенными шейками. «У вас не найдется листочка и ручки?» Официантка предлагает ей блокнот для записи заказов. «Я все равно держу все здесь», — говорит она, постучав пальцем по лбу, и кладет блокнот и ручку на стол рядом со свернутой салфеткой.

Она старается писать как можно мельче.

«Дорогая журналистка!

Вы задали мне один вопрос.

“Правда ли это, что актрисам особенно тяжело стареть?”

Сегодня я отвечу на него.

Наверное, скрипка Страдивари с годами становится только лучше. Но тело, которое все тучнеет, которое больше не может сделать сальто... У меня уже не получается объяснить многие вещи, даже если я очень захочу. Знай я об этом раньше, ни за что не стала бы актрисой. Прибавьте к этому забывчивость, которой мне когда-то так не хватало. Мою ненадежную память. У меня все вылетает из головы.