Иванова свобода - Олег Радзинский Страница 12

Толстый мужчина начал сопеть, быстро провел ладонью по лицу и подвинулся еще ближе. Саша чуть отступила: ей не хотелось показывать, что она боится.

– Что тебе, Никодимов? – спросила Римма Александровна.

– А вы доктор? – чуть ближе подвинулся Никодимов.

– Доктор, доктор, – заверила его Римма Александровна. – Ты таблетки принял? Тогда иди, вон в окно посмотри. Дефицит концентрации, – извинилась она перед Сашей, – не может долго удерживать информацию. Надо прибавить сульпирид.

Никодимов никуда не ушел, а заулыбался, довольный, что о нем говорят.

В левом конце коридора неожиданно заиграло пианино и сразу прервалось, будто играть передумали.

Саша отвернулась от умолкшей Риммы Александровны и увидела, что очередь перед постом медсестры исчезла, словно смытая неторопливым дождем за окном. Медсестра, Ольга Даниловна, сидела в дальнем углу, заканчивая собой пространство коридора. На нее хотелось смотреть и смотреть.

Пианино снова заиграло, звуки были знакомы, оформлены в мелодию из юности.

Саше захотелось начать подпевать:

Листья желтые над городом кружатся,

С тихим шорохом нам под ноги ложатся…

– Я на репетицию схожу, – сказала Римма Александровна. – Приходите, наши хорошо поют. И на праздник приезжайте. С фотографом.

Она повернулась и пошла в сторону музыки. Никодимов быстро обтер лицо ладонью и пошел за ней.

Саше стало тревожно от песни и дождя. Долгие, протяжные слова проникали в нее и смешивались там с шепотом капель за окном. Голос дождя становился все громче, все отчетливее, и Саша поняла, что ее, как когда-то хроменькую Иру, зовет синяя женщина-вода и обещает вернуть лица любимых. Она решила уехать, прямо сейчас, немедленно, не откладывая, чтобы больше не провести здесь ни одной минуты. Ее нетерпение было окрашено в ярко-оранжевый цвет.

Саша подошла к Ольге Даниловне; та сверяла записи в длинной узкой тетрадке с листом бумаги, прикрепленным клейкой лентой к стене над столом. На листе от руки было написано Дневной прием препаратов. Ниже шли фамилии больных и названия лекарств.

Воздух вокруг Ольги Даниловны казался плотнее и отчего-то темнее, чем в других местах коридора. Отсюда хотелось быстрее уйти.

– Извините, – сказала Саша, – я – журналист из районной газеты, приезжала по поводу очерка. Мне нужно на станцию, и я не знаю, как добраться.

Она замолчала, ожидая помощи. Ольга Даниловна продолжала сверять записи, бормоча:

– Сидоркин – две дозы против утренней, Алешина – отменили дневной перициазин, вечером двести миллиграммов. – Она, казалось, не слышала Сашу.

И от осени не спрятаться, не скрыться… —

медленно, как-то вразбив, отдельно от музыки неслось из другого конца коридора. Саше хотелось уйти туда и петь вместе со всеми – она знала слова.

“Лица, лица забыла, – стучало у нее в голове. – Бежать нужно, немедленно бежать”.

– Простите, – чуть громче сказала Саша, – мне необходимо добраться до станции. Меня дома ждут. На работе. Когда пойдет следующий автобус в город?

Ольга Даниловна поставила галочку против фамилии Парамонова и взглянула на Сашу. У нее были темные глаза с почти желтыми зрачками, как у рыси. Или это отражались длинные трубки дневного света под потолком?

– Зачем тебе в город? – спросила Ольга Даниловна. – Иди лучше песню учи.

Она посмотрела в лист, ища чью-то фамилию.

– Мне нужно уехать, – еще громче сказала Саша. – У меня там семья. Я к вам в командировку. Мне нужно немедленно уехать! – почти закричала она.

Из соседних палат выглянули несколько человек. Женщина в розовом небольничном халате вышла в коридор, чтобы послушать.

Дождь за окном усилился и начал стучать, проситься в окно. Саша знала – это ее зовет женщина-вода.

– Немедленно, сейчас! – кричала она. – Мне сейчас нужно.

– Тише, тише. – Ольга Даниловна наконец нашла фамилию и ткнула в нее пальцем: – Вот, Савельева, я вижу, ты дневные препараты пропустила, оттого и волнуешься. Мы сейчас амитриптилинчик примем и успокоимся.

Ольга Даниловна наклонила маленький уютный пузырек, и две желтые таблетки соскользнули по его гладкой стенке в эмалевую белую овальную плошку.

– Вот, – показала Ольга Даниловна, – прими и бегом песню учить.

Она придвинула таблетки к Саше и ждала.

– Нет, – попятилась Саша, – не буду. Мне автобус нужно! – закричала она. – Вы не можете меня здесь держать, я журналист районной газеты. Когда автобус на станцию пойдет?

– А вот таблетки примешь – он сразу и пойдет, – заверила ее Ольга Даниловна. – Ты, Савельева, не шуми, а то мне придется санитаров вызвать. Давай по-хорошему сегодня.

Саша отступила еще на шаг и замотала головой. Больных в коридоре становилось все больше, они текли из открытых дверей палат, собираясь полукруглыми кучками, образуя группы по несколько человек. Некоторые из них начали говорить, волноваться, и их голоса, помноженные друг на друга, вторили усиливающемуся дождю за окном.

– После Пасхи приедем приедем приедем, – слышала Саша низкий мужской бас, словно глубоко в трубе.

– Ой уже прыгнул ой ловите ой ловите, – перебивала его женщина в розовом халате.

– Они за мною всюду ходят всюду к себе зовут, – рассказывал в коридорное пространство кто-то пискляво и тонко, – всюду ходят всюду к себе очень зовут…

Сашу заливал страх. Тревога из оранжевой стала почти пунцовой и была больше не тревога с ее сосущим чувством приближающегося, а ужас, что уже наступил, обступил и сейчас поглотит, проглотит – страх, беда без конца. Саша знала, что нужно немедленно впустить в себя светлый воздух дождя.

Она посмотрела в окно напротив поста: дождь бил в стекло, будто хотел что-то сказать. Саша увидела, что струи вдруг перестали быть хаотичным натиском воды и сложились в лица дочки и мужа. Лица были мутными, словно за тонкой марлей, и грозили снова расплыться в темные крупные капли, ускользнуть, потеряться, перестать быть навсегда.

– Пустите, – закричала Саша, – пустите, мне нужно, меня дочка ждет! Вон, вон там, видите. У меня муж, Игорь, он меня встречать приехал.

Она ударила по протянутой к ней руке Ольги Даниловны и отступила вглубь коридора, откуда навстречу ее страху текли, текли, текли и повторялись осенние слова:

Листья желтые, скажите, что вам снится?

Кто-то из больных низко заплакал, словно мычал. Плач подхватили, и сразу в глубине корпуса пронзительно закричала Нюточка. Узкий звук ее животного голоса ранил, колол, будто длинная, метровая, острая игла между лобных костей. Игла входила в череп, протыкая его до затылка.

В коридоре начался шум, и молодая стриженная наголо девка принялась колотить себя открытой ладонью по круглой голове, ноя плачущим голосом: