Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин Страница 12

Авантюра?

И – не забудем – idea fix.

Только и остаётся, что повторять: да, затея проще некуда, однако в его авантюрном духе! Историки и знатоки искусств всех просвещённых веков и народов устали восторгаться, а он, зрящий в корень, проницательный, как никто, развернёт старинный камерный и будто бы замкнутый художественный сюжет в актуальную вселенскую параболу и – удивит, обязательно удивит, не исключено, что и ошарашит и тех, кто образован и внутренне готов к переосмыслению заштампованных парадоксов синтеза архитектуры и живописи, и, разумеется, тех, дышащих в затылок неучей с равнодушными глазами, кто острому взгляду-ракурсу на шедевры давно минувших лет предпочитает жвачку из Интернета, кто поспешил на нём, Германтове, поставить крест, посчитав человеком прошлого! Заранее услышал эканья-меканья с якобы вежливыми откашливаниями, увидел кривые скучающие усмешки, представил, как ревниво листают его будущую книгу коллеги невысокого полёта, как, пролистав, а то и прочтя с пятого на десятое, рассыпавшись в дежурных похвалах при встрече с ним на кафедре или в академическом коридоре, иначе её потом меж собой оценят.

– Чему удивляться? Для Германтова по-прежнему нет ничего святого.

– В этой книге он усугубил недостатки всех своих прошлых книг: уход в крайности, явно избыточная философичность, перегруженность деталями.

– А громоздкость композиции?

– Непонятно даже, что на чём в этой махине держится.

– И, как всегда у него, телега впереди лошади.

– Конечно, это же его фирменный принцип: он ставит искусство впереди жизни.

– Да ещё неуместные личные излияния.

– Добавьте сравнения, которые он берёт с потолка.

– Фирменный стиль ли, печать психопатии, как хотите, так и обзывайте, – палец медленно вертится у виска. – Он ведь – не забыли? – даже не постеснялся Джорджоне с Хичкоком сравнивать!

– Да, он в своём разнузданно-разудалом постмодернистском репертуаре, язык без костей, а выводы, как всегда, притянуты за уши, – откликнется с гаденькой гримаской тот ли, этот из безликих доцентов, перебирая, будто чётки, корешки-вершки каталожных карточек. Роль интерпретаций растёт, спору нет, однако Германтов, похоже, вконец свихнулся, фантазии, которыми он без стеснения упивается, одним махом отменяют объективные факты.

– Всё хуже! Наш многоуважаемый ЮМ не отменяет, а выхолащивает факты и жульничает, заигрывается фишками; он не концептуалист, которым слывёт, он шулер и подтасовщик.

– Наплодил фиктивных сенсаций…

– Да ещё сумел им придать надлежащий лоск…

– Почему-то сенсации-однодневки – живучи, почему-то любые измышления и идейные подставы ему прощают…

– Сила внушения? Он-то уверен, что всё, что ни напишет, сойдёт за новое слово, но мы почему играем по его правилам?

– Считает ниже своего достоинства хоть что-то доказывать! Спровоцирует драку, чтобы кони с людьми смешались, а потом ехидно на кучу-малу посматривает.

– И когда всё это начиналось?

– Давно. Помните его веснушчатую пассию, Гарамову – видную такую, с норовом? Так отец её, говорят, был большой шишкой во внешней разведке, под дипломатическим прикрытием за границей жил, он-то, говорят, и потащил волосатой ручищей Германтова наверх.

– Но как же столько лет Германтову удаётся дурачить публику?

– Изворотливая отсебятина – на каждой странице!

– Отсебятину-то как раз и выдаёт он за самобытность, да ещё и обнажается, бравируя самобытности ради своими изъянами, подмешивает к наукообразным рассуждениям личные откровения.

– Да, личные излияния-откровения.

– Эксгибиционист!

– Несомненно. А всякий замысел нашего псевдоискреннего безответственного ЮМа – вымысел.

– Ненаучная фантастика?

– Антинаучная.

– Причём вовсе не безобидная. Своими провокациями-сенсациями он убивает сам жанр искусствоведения.

– Убивает? Это уж чересчур, скорее – измывается над традицией. Но жанр по милости неразборчивого в средствах Юрия Михайловича опасно мутирует.

– Да, в «Стеклянном веке» вдребезги всё, что вроде б устоялось уже, разбил.

– Он, – со вздохом, будто последним, и с уморительно-скорбным видом, – ворует наш воздух, вскоре нам нечем будет дышать.

– А какое самообладание? Горазд взбивать из пустоты пену без тени сомнения на лице, артист.

– И вечно снисходительно-презрительная у него мина.

– Законченный сноб!

– Да… трезвая самооценка ему не грозит, а как глянет… Не знаю, как вы, а я чувствую, что под взглядом его превращаюсь в пигмея.

– И не иначе, как все мы, все, перед ним виноваты.

– Когда он и свысока глядит, то всё равно думает о чём-то своём.

– Исключительно о себе любимом и выдающемся круглые сутки – во сне и наяву – думает!

– При этом пыль в глаза не забывает пускать.

– Смешивая пыль с перцем!

– Позёр, во всём позёр – и в лекциях своих, и в книгах.

– А в какой артистичной позе, чуть склонив голову, он любит перед лекцией между сфинксами постоять! – палец вертится у виска. – Наш задумчивый гений на берегу пустынных волн…

– Да, не совсем нормален он, не совсем, я частенько из окон зальной анфилады за ним наблюдаю… Может быть, на него там, у воды, что-то возвышенное, что нам не понять, нисходит…

– Помните его книгу о Кандинском? «Купание синего коня»… Синий был, по-моему, всадник!

– А конь – красный!

– И вовсе не у Кандинского!

– Ему бы сначала удивить-ошарашить, а к середине книги – надейтесь, господа, надейтесь – что-нибудь соблаговолит объяснить с натяжками…

– Позёр и фразёр!

– Это бы ещё полбеды! Вспомните лучше его «Письма к Вазари». Чем не рекорд самолюбования, панибратства и высокомерия? Вспомните, как он мысленно прохаживается с Вазари по коридору-мосту над Арно, как он поучает Вазари. Пародия на самого себя… А в этой книге, последней, – завистливым шёпотом, – и вовсе все сомнительные рекорды свои сумел переплюнуть.

– Намёк улавливаете? Вазари открывал дверь в мировое искусствоведение, Германтов, наш последний из могикан – закрывает дверь за собой.

И кто-то, отложив газету, бросит не без злорадства:

ЮМу уже за семьдесят, так? Похоже, уходя от нас, решил хлопнуть дверью.

И непременно кто-то с кивком добавит:

– Услышат ли хлопок? Давно все объелись псевдосенсациями, осточертели цинизм его и гонор, толкающие раз за разом опробывать новые пиротехнические эффекты.

– Новые? Думаю, он окончательно исписался.

– Если честно, прощальный хлопок услышать могут в прекрасной Франции. Там с распростёртыми объятиями Германтова встречают.