"Шведский стол" - Ася Лавруша Страница 12

– Да… Знаете… Принесите мне, пожалуйста, обычной минеральной воды, – заявила Ксана. Ей показалось, что у нее это неплохо получилось: с нужной дозой уверенности и смущения оттого, что она его обременяет.

«Идите-идите, – думала она, глядя в спину удаляющемуся Николаю. – Хорошо бы там еще очередь какая-нибудь организовалась… минут на двадцать-тридцать, как в поликлинике за талончиками к терапевту… Чтобы я успела справиться с этим дурацким волнением! Я же тысячу лет не заводила новых знакомств и совсем забыла, как себя при этом ведут».

На маленьком столике, вмонтированном в подлокотник шезлонга, рядом с закрытой книгой стояли два бокала. Ксане Андреевне остро захотелось выпить один залпом, но она решила быть последовательной. Вспомнила прочитанную как-то книжку – «Способы достижения эмоциональной стабильности в кризисных ситуациях». Там советовали в минуты тревоги представлять себе нечто родственное предмету, вызывающему беспокойство, но не страшное, привычное. Например, если путешествуя по горам, вы вдруг оказались у края пропасти, и вас охватил страх высоты, нужно срочно вообразить какой-нибудь хорошо знакомый балкон в квартире на высоком этаже, вспомнить детали: ящик с цветами, какое-нибудь обязательное эмалированное ведро со щербинкой по краю, веревку в прищепках. А потом посмотреть вниз и попытаться уравнять вид с обрыва с видом с балкона… Ксана Андреевна вспомнила своих мужчин.

Вообще-то все они хоть в чем-нибудь да уступали ей. Полинкин отец был и не глуп, и собой хорош. Но он приехал в Ленинград из провинции, и отсутствие прописки не позволяло причислить его к женихам высшей категории. Второй хорошо зарабатывал в качестве бригадира образцово-показательной бригады, но высшего образования так и не получил. Третий был из хорошей семьи, закончил престижный вуз, должность занимал солидную, но внешне выглядел неказисто и к тому же ростом был чуть ниже самой Ксаны, так что ей пришлось отказываться от высоких каблуков.

Когда от нее – к другой! – уходил первый муж, Ксана Андреевна злилась, страдала и, если бы не Полина, наверняка впала бы в депрессию. Разрыв со вторым мужем вызвал у нее удивление и обиду. Бригадир о них с Полиной заботился искренне и вообще был той самой каменной стеной. Развод Ксана предложила сама в запале какой-то мелкой семейной ссоры, а он вдруг взял и согласился. Ксана Андреевна потом всеми средствами пыталась отозвать инициативу, но ее «средне-технический» не поддался ни на какие уловки – развелся, благородно оставив Ксану Андреевну в полном недоумении посреди новой просторной квартиры, которую ему накануне выделил его завод. Расставание с третьим мужем Ксана Андреевна восприняла стоически и философски. Ей тогда было сорок пять, выглядела она значительно моложе. Подруги в один голос твердили, что мужья уходят от нее только потому, что она сильнее и ярче, и что у нее еще все впереди… Она соглашалась, допуская, что впереди, может, и не все, но что-то уж определенно есть… Правда, едва на горизонте проявлялись нечеткие контуры «чего-то», Ксана Андреевна тут же отступала – а сами мужчины ни на чем не настаивали. Ведь мужчины в возрасте редко бывают настроены завоевательски. По крайней мере, по отношению к женщинам в возрасте. Это, скорее, женщина в возрасте должна завоевать мужчину, предлагая ему опрятную таверну в уютной гавани под тихое журчание волны, которое иногда превращается в трогательные мелодии ретро… Ксане Андреевне завоевывать никого не хотелось, к тому же в глубине души она опасалась нового поражения – а поэтому просто и вопреки возрасту ждала конкистадора-энтузиаста.

По белому и мелкому, как в песочных часах, песку, поскрипывая кожаными сандалиями, к ней уверенно приближался Николо Кроче. В руке он держал запотевший стакан, украшенный по краю дольками ярко-зеленого лимона. «Кажется, этот цитрус называется лайм», – растерянно подумала про себя Ксана Андреевна, а вслух произнесла:

– Господи, мне так неловко! Дело в том, что у меня иногда случается аллергия на лимоны. Так что я, наверное, все-таки коктейль выпью…

Николай широко улыбнулся. «А она совсем другая, не похожая на знакомых женщин. Не самостоятельная и самоуверенная европейка, и не итальянка, громкая, дерзкая, но легко подчиняемая. Русская…»

Социально Николо Кроче был полноценным итальянцем, но русское прошлое отца всегда будоражило его воображение. Не потому, что он был местным-интеллектуалом-любителем-Достоевского, и не потому, что отец много рассказывал ему о России – наоборот, Алессандро нечасто вспоминал свое детство и русскую молодость. Николаю даже казалось, что отец совсем не скучал по стране, в которой родился. Но у Александра Коротича начисто отсутствовали способности к языкам, и итальянский давался ему с большим трудом. К тому же островитяне не умели учить и иногда нарочно говорили так, чтобы чужой их не понимал. Поэтому с сыном Алессандро говорил только на родном языке, испытывая удовольствие оттого, что может одевать свои мысли в более или менее соразмерные слова. Николай же действительно полюбил русский. После смерти отца ему редко выпадала возможность говорить на нем, но русские книги он читал постоянно, отдавая предпочтение классике и серебряному веку.

Два раза Николай ездил в Россию. Первый – сразу после объявления о перестройке, второй – недавно. В обоих случаях вел себя не как рядовой турист, от всех предложенных экскурсий отказался, всюду ходил сам, искал суть. Нашел что-то неясное и грустное. Десять лет назад его шокировало то, как похожие на заезженных лошадей женщины часами стояли в плотных очередях за какими-то мелочами, которые для Италии были настолько привычны и незаметны, что люди попросту забывали их названия. Во второй раз очереди исчезли, но Николаю показалось, что не все этому обрадовались. Он тогда даже перерегистрировал билет и уехал домой раньше намеченного срока, потому что, гуляя как-то в Петербурге по Невскому, вдруг понял, что здесь нужно либо останавливаться, окапываться и укореняться – либо отсюда нужно бежать без оглядки.

Он хорошо помнил подробности, образовывавшие рамку этого глубокомысленного заключения. На углу Невского и Михайловской, недалеко от гранд-отеля на расползающихся деревянных ящиках сидели полупьяные музыканты и с минами отвращения на лицах играли замечательный, искренний джаз. У подземного перехода трогательная седая бабушка торговала незабудками. Рядом на тротуаре лежала одетая в черное юродивая и в мелком, но не противоречащем джазу ритме трясла головой. С проезжавшего по Невскому троллейбуса упал провод, едва не изувечив и без того болезненного вида лошадь, верхом на которой прямо по проезжей части бесстрашно скакала ангелообразного вида девочка лет пятнадцати. У нее были черные локоны и глубокие карие глаза, и Николаю показалось, что она попала на Невский прямиком из Русского музея, сняв для конспирации шляпу и переодевшись в какие-то балаганные тряпки. Он уже собрался с ней заговорить, но «ангел» вдруг начал кричать в адрес водителя что-то явно дьявольское. А наблюдавший за этой сценой случайный молодой человек в дорогом костюме быстро сказал своей спутнице что-то очень умное, из чего Николай вычленил слово «коннотация», почему-то напомнившее ему белогвардейцев и рассказы писателя Бабеля… Немного повертев это имя в воображении Николай решительно направился к зданию «Аэрофлота», где поменял обратный билет на ближайший рейс.