Вкушая Павлову - Дональд Майкл Томас Страница 12

Анна то ли моет, то ли обмывает меня, Люн забивается в угол подальше от невыносимого смрада, а я шепчу:

— Сэм.

— Сэм? Мой кузен? И что — Сэм?

Я хотел было поделиться с Анной тем, что узнал, но понимаю, что мне не хватит сил. Поэтому я лишь говорю:

— Он хороший. Хороший человек.

Озадаченная Анна бормочет:

— Да. Сэм мне нравится.

Она проводит губкой по моему телу. Это касание бесконечно мягко и нежно; но боль опять так сильна, что мне кажется, будто Анна скребет по моей коже бритвой. В ее глазах страх: она боится, что я попрошу у нее позволения умереть сегодня.

— Шур, — шепчу я.

— Да, он уже идет.

— Анна, никому не говори, что мне кололи морфий. Разве что в самом конце.

Я пытаюсь отключить сознание от болевых центров — как оно отключено от зародыша в матке, — чтобы поразмышлять о тех скандальных событиях, что узнал от Самуила. Я представляю себе эту свадебную церемонию восемьдесят три года назад. Скорее всего, в Вене. Я смотрю на радостное торжество глазами Марии, жены Эмануила. Ей всего девятнадцать, но она уже мать и беременна во второй раз. Она видит разрумянившуюся, сверкающую невесту в белых шелках под фатой, видит своего свекра в белом одеянии, чтобы не забывал о смерти и Судном дне. Он вступает под балдахин, который держат четверо мужчин. Мария радуется происходящему: все это так отличается от скучной атмосферы Фрайберга и повседневности. Она искоса поглядывает на Эмануила, и тот улыбается ей в ответ, вскидывая брови в добродушном смешке. Она сжимает его руку.

Раввин произносит благословение над чашей с вином, которую потом протягивает Якобу и Амалии. Немолодой, но все еще красивый жених надевает колечко на палец Амалии и произносит слова: «Зри, ты священна» {43}. Старый раввин читает текст брачной церемонии. Мария смотрит на родителей невесты. У них торжественный, но и счастливый вид.

Но все это ложь; извращение, страшный грех. Отец, можно сказать, женится на своей дочери, ну по меньшей мере на любовнице сына. Сын спит с женой собственного отца. Как же это я ничего такого не почувствовал? Почему вся семья настойчиво отрицала существование Ребекки? И о Салли, о его первой жене, никогда не упоминалось. Я не знаю, когда она умерла и отчего. Никого из нас это не интересовало. Я вспоминаю дядю, поднимающего тост в честь моих родителей (моих родителей!) в какую-то годовщину и с улыбкой цитирующего изречение из Талмуда, гласящее, что для мужчины вторая жена — это та, которую он заслужил, а Якоб заслужил лучшую!

И тут я начинаю вспоминать нечто еще более неприятное. Только что Брейер возбужденно рассказал мне о своей пациентке Берте Паппенхейм, у которой помимо прочих жутких немочей были парализованы три конечности. Вроде бы благодаря откровенным беседам с ним она излечилась. Посвежевший после хорошего обеда, горячей ванны, в чистом белье, выданном мне божественной Матильдой Брейер (в честь которой я потом назову свою первую дочь), я несусь домой и взбегаю по лестнице. Отца я нахожу в его кабинете, он, как обычно, погружен в чтение Талмуда. Я торопливо объясняю, что мне нужно, прошу позволить мне загипнотизировать его. Поставить научный эксперимент, необходимый для моей карьеры. Он, как и всегда, рад мне помочь; моя монография по афазии заняла почетное место на его полках для священных книг. Он хорошо внушаем и скоро погружается в состояние гипноза.

Мы сидим лицом к лицу. Вскоре он начинает словоохотливо признаваться в своих грехах. Точнее, в одном страшном грехе. Я сижу, словно пригвожденный к стулу, а потом разражаюсь потоком справедливых обвинений.

— Да, ты прав, Шломо, — отвечает он чуть ли не со слезами. — Я слаб. Я всегда был слаб. Я не должен был лезть в канаву за шапкой. В тех обстоятельствах я не должен был жениться на твоей матери. Но что еще мне оставалось делать? Или кому другому? Отправить ее на аборт? Забудь об этом. Или мы должны были погубить жизнь бедняжки Марии? И жизнь моих маленьких внуков? — Тяжелый вздох, рыдание. — Ты не можешь себе представить, в каком состоянии находился Эмануил. Он по-своему любил жену, но в то же время любил и твою мать. Любил? Да он был просто помешан на ней! Мне казалось, что таким путем я смогу всех осчастливить.

— А Ребекку?

Еще один глубокий вздох, и он беспомощно машет руками.