Ненасытимость - Станислав Игнаций Виткевич Страница 12

— Ах да, вы говорили об этом прошлым вечером. Но я не понимаю...

— Молчать! Я был пьян. А впрочем (он вдруг смягчился и бесконечно уменьшился в психических размерах), будь моим другом. Я не беру на себя никакой ответственности, — торжественно повторил он. — Я буду говорить тебе «ты». — Генезипа передернуло от отвращения. Но он чувствовал, что за этой минутой скрыто нечто такое, за что стоит заплатить даже отвращением к самому себе. — К тому же я не приглашал тебя, наоборот, я был против твоего визита, но ты был пьян и ничего не помнишь. — Тенгер замолчал. Вглядываясь в сложный узор восточного ковра, висящего на стене, он как бы размышлял о чем-то крайне неприятном. Генезип почувствовал себя уязвленным.

— В таком случае... — начал он голосом, дрожащим от внутренней уязвленности.

— В таком случае садись. Получишь кофе. — Генезип сел на диван, подчиняясь неведомой силе. — Видно, у тебя какое-то важное дело, раз ты пришел сюда, не считаясь со злой аурой, сложившейся вокруг моей персоны. — Тенгер вышел в соседнюю комнату, и было слышно, как он там звенит кофеваркой. Спустя некоторое время они уже сидели за столиком, на котором дымились чайные чашки с не очень ароматным, но очень крепким и сладким кофе. — Итак? — спросил Тенгер в тишине, прерываемой лишь далеким, «грустным» звуком колокольчика на санках. Генезип придвинулся к Тенгеру и взял его за руку (тот вздрогнул). Зачем он делал это? Зачем врал? Он ли был тем, кто т а к себя вел? Несомненно, нет — но все же... Как страшно сложно устроены некоторые личности. Слои чужих влияний, потайные карманы, тайники с потерянными ключами — никто не знает о них, даже сам субъект. В противовес недавнему искреннему состоянию метафизического любопытства и надежды, что Тенгер рассеет все сомнения одной фразой, теперь происходило нечто житейски противное, чуждое и ничему не соответствующее. И все это было к тому же отвратительно привычным, словно бы уже давно... В о в с е м в и н о в а т б ы л Т о л ь д е к, который вчера описал ему все детали этого. Уже тогда Генезипом овладело нездоровое возбуждение. Но Тольдек был виноват не теперь, а значительно раньше, Генезип, наивный подросток, решил вдруг обмануть Тенгера, притвориться его жертвой вплоть до «последней минуты», то есть до самого момента насилия. Он должен постичь странную силу этого человека, овладеть ею, вобрать в себя, сделать своей собственностью. Почти невозможно себе представить, — думал самолюбивый подросток: он должен у кого-то что-то заимствовать, он, который все хотел изобрести сам, он, который стыдился в школе учиться вещам, придуманным другими. «Если бы я мог сам написать всю математику, с самого начала, тогда бы я был математиком». Все это вылилось в одной фразе, которую он произнес легкомысленно, почти весело, а для Тенгера это была одна из важнейших возможностей мрачного триумфа над своим уродством. Кто знает (ну кто?) — возможно, такие мгновения были более значимыми для его музыкального творчества, чем все приятные, но унизительные и не удовлетворяющие «страстишки». (От слова «страстишка» может стошнить. В польском языке много слов, которые «gebrauchsfähig» [16]только в кавычках, например, «молодцеватый», «удалой», «пыл», «задор», «вдумчивый», «начинания» и тому подобные «стыдливые» слова).

— Я совсем Вас не боюсь. Мне совершенно все равно; если хотите, можете меня не стесняться. Я невинен, я так называемый «девственник», но мне все известно, и я ощущаю в себе роковую способность губить всех, кто приблизится ко мне. — (Тенгер вдруг воспылал гнусным пламенем — его возбуждение было почти искренним в отличие от прежнего, притворного). То, что говорил Зипек, было до невозможности глупым. Но он был доволен собой: он, ничего не знающий, свежеиспеченный выпускник школы может так, с такой фантазией сочинять и обманывать этого всеведущего, казалось бы, горбуна. Может быть, это происходило уже под воздействием зрачков голубой эмали, в которые он так пристально вглядывался вчера вечером. Он сам еще ничего не знал об этом.

Тенгер, желая проверить коэффициент «отвращения» своего нового друга («противности», «омерзения» — для этого нет подходящего слова и соответствующего окончания), — иначе говоря, желая проверить, насколько тот терпим к нему и его действиям, вдруг поцеловал Генезипа в губы своими широкими устами, пахнущими (скорее не пахнущими) сырым мясом или звериной пастью. О, как же это было омерзительно. Бежать, не притворяться более, не знать его — ах, найти в себе силы не знать и той женщины — ох, вытошнить из себя все это и полюбить какую-нибудь скромную, бедную, простую девушку. Но тут в голову пришла трезвая мысль, и объективированное отвращение стало похожим на обезвреженную змею с вырванными зубами, стало далеким, как боль в сломанной ноге после укола морфия. «Ради познания тайны стоит пострадать», — подумало в нем чужое существо без сердца, совести и чести. С тех пор он постоянно лелеял в себе это чудовище и писал дневник, в котором как раз и описывал переживания этого существа. (Этот дневник прославил доктора Вухерта, который издал его в 1997 году под названием «Записки шизофреника», — ему приписали авторство дневника.) Генезип замер, пассивно поддаваясь первому поцелую в губы. Тенгер вдруг перестал чмокать — отсутствие сопротивления его не возбуждало.

— Вы, то есть, ты, Зипек, извини меня. Мой порыв имеет и другое значение. У меня был брат, которого я очень любил. Он умер от той же болезни — [Почему он так сказал? В этом была какая-то ложь], — которую я преодолел. Osteomyelitis scrofulosa [17]. Но я стал калекой. Однако всегда мечтал о прекрасном финале, о том, чтоб насладиться жизнью, возместить утраченное время. А вот настоящей любви никогда не знал и никогда, верно, не узнаю. Но ты этого не понимаешь. Знаешь ли ты, что это значит...

Отвращение душило Генезипа, словно на него свалилось никогда не мытое, смердящее, потное тело величиной с весь этот дом. Слова Тенгера казались ему еще отвратительнее, чем его мерзкий поцелуй. И все же он испытал к нему сочувствие — гораздо более сильное, чем к умирающему отцу. Он взял Тенгера за плечо и сжал его.

— Расскажите все по порядку. Ведь вы женаты. Княгиня сказала мне, что ваша жена красива.

— Это никакое не супружество. Это одно большое злодеяние с пытками. У меня даже дети есть. Моя болезнь не наследуется в третьем поколении. Адольф Тенгер будет здоровым человеком и поживет как следует, за отца и даже за дядю. Нинон будет хорошей матерью, потому что моя жена тоже хороший и добрый человек. И именно это... — он вдруг бурно разрыдался, а у Генезипа глаза вылезли на лоб от стыда, и жалость — гадкая, словно раздавленный таракан, — жестоко и безжалостно овладела его нутром.

— Не плачьте... Все еще будет хорошо. Я пришел к вам сегодня за тем, чтобы вы раскрыли мне все тайны. Вы должны их знать, потому что ваша музыка все знает. Я же хочу это услышать совсем по-другому, в словах. Но вы и это можете, ведь вы вчера уже говорили нечто выходящее за рамки того, что все обстоит так, а не иначе. Я не могу этого выразить — (всхлипы Тенгера затихали.) — вчерашний вечер, болезнь отца — впрочем, это не самое главное — и сегодняшнее пробуждение после дневного сна все во мне перевернули. Я ничего не понимаю, ибо все, что до сих пор мне казалось в мире привычным, встало на дыбы над какой-то пропастью и остановилось, не в силах в нее скатиться. Во всем этом есть какая-то тайна. Но я не умею думать так, чтобы это выразить, поэтому...