Смешанный brак - Владимир Шпаков Страница 12

Он переполнен историями, этот пан Анджей, они из него сочатся, как пот. Пот тоже сочится, пан – очень грузный, и еще постоянно прихлебывает пиво, с одного глотка уничтожая половину кружки. На пшеничных усах оседает пена, ее утирают, и пан вроде как прислушивается к тому, как пиво медленно стекает по пищеводу, попадая в резервуар, именуемый в моей стране Bierbauch – пивной живот. После чего прямо из живота-бочки жидкость устремляется в кожные поры, выходя наружу блестящей испариной.

– Они – другие! – убежденно говорит пан, утирая испарину полотенцем. – Совсем другие!

– Совсем-совсем?

– Можно сказать, они… – он подбирает понятие из немецкого языка, – антилюди!

– Вы хотите сказать: антиподы?

– Ну да, это и хочу сказать! Настоящие антиподы! Один мой знакомый поехал в Брест организовать бизнес: он хотел получать бензин и сигареты в обмен на вещи. Так вот, они сидят и ведут переговоры, как и положено. И что делает один русский?! Когда ему не понравились условия, он выхватил пистолет и прострелил договор вместе с крышкой стола! Мой знакомый еле успел убрать из-под стола ногу, он мог бы остаться инвалидом!

Еще один глоток, прислушивание и – новая страшная история, призванная остановить безумца.

– Мой дед тоже говорил: они – другие! Вот скажи: когда наступает нормальная армия?

– Не знаю. У меня только костюм армейский, в нем удобно ходить пешком. Я не был на военной службе.

– Зря не был! Парень должен служить, чтобы в случае чего… Ну, сам понимаешь. Так вот: нормальная армия, как говорил мой дед, наступает летом. Наполеон наступал летом, Гитлер тоже наступал летом – и только русские наступают зимой!

Я осторожно замечаю, что и Наполеон, и Гитлер потерпели поражение, значит, их стратегия не является образцовой.

– Правильно, потерпели! – Говорит пан, – Потому что дураки были! Гитлер вообще до Москвы не дошел, Наполеон пробыл там несколько недель. И только мы, поляки, завладели Москвой почти на год! Только мы, поляки!

Очередная история призвана доказать избранность поляков, маленького, но гордого народа, зажатого между русским и немецким мирами и таящего неприязнь к обоим. Я вдруг вспоминаю мать. Рассказывая о родине первого мужа, Жан-Жака, та всегда подчеркивала неопрятность французов: как только переезжаешь границу, говорила она, сразу появляется грязь! Мусор на перронах, окурки, пьяные клошары, сразу видно: это – не Германия! Она не называла французов свиньями (это было бы слишком), но исключительность немцев подчеркнуть любила. И пана, скорее всего, не приняла бы в свой круг. В этом приграничном городке тоже заметна грязь, Ordnung соблюдается не везде, зато на лбу каждого встречного читается: мы – европейцы! На лбу пана Анджея уж точно читается, он даже готов поступиться избранничеством, лишь бы влиться в Евросоюз.

– Я не помню Аушвиц! – крутит головой пан. – Я его забыл, честное слово! Мы хотим к вам! Давай за это выпьем? Только пить будем шнапс, или по-нашему – водку. Ты ведь знаешь, что «водка» – это польское слово?

– Польское?! Я думал: русское…

– Нет, – качает головой пан, – они у нас его позаимствовали.

– Возможно, – говорю. – Только пить водку вместе с пивом нельзя. Надо кушать.

– Почему нельзя?! – удивляется пан. – Можно! Очень можно! А кушать будем потом! Мы будем закусывать бигусом! Знаешь, как замечательно моя жена готовит бигус?

Становится смешно. Живя на границе с восточной страной, пан и сам – часть Востока, но видит себя на границе с Западом, а может, вообще в центре Европы, которая вращается вокруг маленького, но гордого народа хороводом звездочек – тех, что на эмблеме Евросоюза. Польше очень туда хочется, и она напрягается: строится, одевается, торгует, что очень заметно в приграничном городке, наполненном большими и маленькими рынками. На рынках там и тут лежат огромные тюки, надо полагать, с одеждой или обувью, их носят бесчисленные носильщики, перевозят крытые и открытые автомобили, и все это приносит звонкие «злотые», на которые можно купить новый автомобиль или выстроить уютный двухэтажный домик, как у пана Анджея. Я не знаю, чем торгует пан, но, судя по животу и стоящему под окнами «Audi», прибыль получается неплохая. Чудо преображения национальной гордости во что-то предметное, материальное, комфортабельное – вот что я вижу перед собой. Страна хочет отрастить Bierbauch, но забывать ради этого Аушвиц, конечно, не стоит…

В комнате сына, которую предоставляют для ночлега, я вижу на стенах плакаты с изображениями Рембо, Терминатора и прочих суперменов. Сын отсутствует, пан сказал: служит в морской пехоте, и я думаю, служит с удовольствием. Накачивает мышцы, тренируется в стрельбе из автомата, вышагивает по плацу, с каждым днем приближаясь к своим идеалам, – в сущности, тоже хочет чудесного преображения мальчика из польской провинции в Сверхчеловека. Вряд ли мечта сбудется; а вот шанс угодить в очередной «ограниченный контингент» у парня есть. Когда он вернется в запаянном гробу, пан будет безутешен и, скорее всего, проклянет тот год, когда Польша обязалась поставлять в далекие воюющие страны пушечное мясо. Это будет очередное печальное преображение сознания человека, его взглядов, сегодня одних, завтра абсолютно противоположных.

«А ты разве лучше? – спрашиваю себя, укладываясь на жесткую кровать. – Разве ты не пережил преображение сознания? Если бы ты рассказал пану о мотивах своего путешествия, он бы от удивления подавился пивом. А потом долго крутил бы пальцем у виска, показывая, что ты – сумасшедший. Думается, он вообще вычеркнул бы тебя из представителей немецкой нации, потому что немцы такими быть не должны».

– Почему не должны? – отвечает темнота, когда выключаю свет. – Вспомни Annenerbe, это была целая служба, которая занималась таинственными и оккультными явлениями. Вспомни предсказателей и астрологов, они постоянно крутились рядом с Шикльгрубером, который, между прочим, мечтал в детстве сделаться аббатом.