Ангел на мосту - Джон Чивер Страница 12

— Когда он закроется, не раньше.

Джорджи сам ощутил удручающее бремя произнесенного им приговора. Мальчик засопел. Послышался звук горна. Стараясь примирить свои инстинкты с чувством долга, Джорджи опустился на колени и обнял сына.

— Пойми, мой мальчик, не могу же я ни с того ни с сего послать мамочке телеграмму и сказать, что я к ней не приеду. Ведь она меня ждет! Да и все равно — какой это дом, без мамочки? Я даже и не обедаю дома и вообще почти там не бываю. Кто же за тобой присмотрит?

— Я участвую во всех мероприятиях, — сказал Биббер, и в голосе его слышалась надежда. Это была его последняя мольба о милосердии, и, когда он увидел, что она не подействовала, он прибавил: — Ну, мне пора. Начинается третье мероприятие. — И пошел по протоптанной дорожке между соснами.

Джорджи поплелся к административному корпусу, вспоминая по дороге себя самого в лагерях — как он их любил, сколько у него там бывало товарищей! Он-то никогда не рвался домой!

— Я уверена, что все наладится, — сказала директриса. — Как только он переболеет своей тоской, он будет наслаждаться жизнью здесь больше всех, вот увидите! Однако мне кажется, вам не следует слишком затягивать свой визит. Сейчас у него верховая езда. Пойдите посмотрите, как он катается, и уходите, не дожидаясь конца урока. Он очень гордится своей ездой, и вы таким образом избегнете сцены прощания. Вечером у нас намечено провести большой костер, и мы будем петь. Песни, костер, товарищи — против этого не устоят никакие невзгоды!

Слова директрисы показались Джорджи убедительными. Сам он любил дружное пение вокруг большого костра и был готов с нею согласиться: какие горести детства не излечиваются волнующим исполнением «Боевого гимна Республики»! И он зашагал по направлению к площадке для верховой езды, напевая себе под нос: «Они ему алтарь воздвигли среди росы, среди росы…» Брызнул дождь, и Джорджи не мог разобрать, отчего у Биббера мокрое лицо от дождя или от слез? Мальчик сидел на лошадке, которую грум вел под уздцы. Он махнул отцу рукой и чуть не выпал из седла. Джорджи выждал, когда Биббер оказался к нему спиной, и ушел.

* * *

Он полетел в Тревизо, а оттуда поездом поехал в Венецию. Джил ждала его в швейцарской гостинице на берегу одного из небольших каналов. Они встретились пылко, как любовники. Джил — усталая и осунувшаяся — показалась ему еще милее прежнего. Перегонять «овечек» через Европу оказалось делом нелегким и очень утомительным. Джорджи хотелось съехать из этой третьеразрядной гостиницы, поселиться в отеле «Киприани», снять кабинку на Лидо и провести там на пляже неделю. Но Джил отказалась переезжать к «Киприани», где, по ее словам, кишмя кишело туристами. На второй день их совместного пребывания в Венеции она встала в семь, заварила в стакане, из-под зубных щеток быстрорастворяющийся кофе и потащила мужа слушать обедню в церковь Святого Марка. Джорджи бывал в Венеции и прежде, и Джил знала или, во всяком случае, должна была знать, что мозаики и фрески не интересуют его нисколько. И тем не менее она таскала его, чуть ли не за шиворот, от одного памятника к другому. Он понимал, что у нее создалась привычка без роздыха осматривать достопримечательности и что тактичнее всего будет просто ждать, когда эта инерция сама себя изживет. Он предложил ей позавтракать в ресторане «Гарри», но она сказала: «Джорджи, ты сошел с ума!» — и, перекусив с ним в траттории, пошла водить его по церквам и музеям до самого закрытия. На следующее утро он заикнулся было насчет того, чтобы отправиться на Лидо, но оказалось, что у Джил на этот день был запланирован осмотр каких-то знаменитых вилл в Мазере. К досаде Джорджи, все время их пребывания в Венеции пыл экскурсовода в ней не ослабевал ничуть. Всякий — и это Джорджи прекрасно понимал — бывает рад щегольнуть своими познаниями. Но именно радости-то он и не ощущал в ее неутомимом культуртрегерстве. Джорджи знал, что бывают на свете любители живописи и архитектуры, но в ее подходе к сокровищам Венеции он меньше всего ощущал любовь. И пусть самому ему и недоступно преклонение перед красотой, он не мог поверить, что красота призвана убивать чувство юмора. Однажды жарким полднем перед фасадом какой-то церкви она читала ему очередную лекцию из своего путеводителя. Она приводила даты, описывала морские сражения и прочее, набросала в общих чертах историю Венецианской республики — можно было подумать, что она натаскивает его перед экзаменом. Беспощадный солнечный свет падал на ее черты, отнюдь не льстя им, и в праздничной атмосфере, разлитой в Венеции, ее энтузиазм и суровая эрудиция казались совершенно не к месту. Джил пыталась внушить ему, что к Венеции следует отнестись со всей серьезностью. А он дивился: неужели к этому сводится все — сверкающий мрамор статуй и самый город, ветхий, запутанный как лабиринт и отдающий гниловатым и древним запахом тухлой воды? И неожиданно, обняв ее за талию, Джорджи сказал:

— Ну брось, ну брось, моя милая!

Но Джил высвободилась из его объятий и сказала:

— Я тебя не понимаю.

По неустанной и дотошной энергии, с какой она прочесывала город, можно было подумать, что она что-то потеряла в нем: то ли бумажку с адресом, то ли ребенка, сумку, ожерелье или еще какую-нибудь драгоценность. И все оставшиеся дни он сопровождал ее в этих ее таинственных розысках. Время от времени фигурка Биббера возникала в его воображении. Наконец, они поехали в Тревизо, сели на самолет и — полетели домой. В милосердном освещении Горденвилля Джил стала больше походить на прежнюю себя. Жизнь вошла в привычную благополучную колею, и со временем, когда истек срок лагерной жизни, родители снова приняли Биббера в свои объятия.

* * *

— Ну, не прелестно ли? Ведь это самый прелестный период американской архитектуры, вы не находите? — вопрошала она гостей, водя их по своему просторному деревянному дому. Дом был построен в семидесятые годы прошлого столетия, окна в нем были высокие, столовая — овальной формы, а над кухней высилась куполообразная кровля. Поддерживать порядок в таком доме, должно быть, было нелегко, но все эти трудности не ощущались — во всяком случае, при гостях о них не говорили. Высокие комнаты, залитые светом, чаровали суровой симметрией. Светские обязанности лежали целиком на Джил, Джорджи умел говорить только на темы, связанные с кораблестроением. Зато коктейли мешал он, мясо резал он, и разливал вино он. В камине пылали поленья, повсюду были расставлены вазы с цветами, мебель и серебро сверкали, и никому не приходило в голову, что и мебель, и серебро были обязаны своим блеском Джорджи.

«Домашнее хозяйство — не по моей части», — объявила ему однажды Джил, и у него хватило ума сообразить, что это не пустые слова. Хватило сообразительности понять, что она не станет ничего менять в своем облике образованной женщины, ибо именно этот, старательно культивируемый ею облик и был источником ее жизнерадостности и бодрости.

В одну из ненастных зим случилось так, что им не удалось найти прислугу. Правда, в те вечера, когда они ждали гостей, к ним забегала на несколько часов кухарка, в остальное же время вся работа по дому падала на Джорджи. Это было в год, когда Джил проходила курс французской литературы в Колумбийском университете и пыталась окончить свой труд о Флобере. По вечерам, свободным от светских обязанностей, Джил обычно сидела в спальне за своим письменным столом, Биббер лежал у себя в кроватке, а Джорджи, нацепив передник, чистил медь и серебро на кухне. На столе перед ним стоял стаканчик виски, а кругом были разложены портсигары, каминные украшения, кастрюли, кувшинчики и ящик со столовым серебром. Чистить серебро, по выражению Джил, было не в ее стиле. Занятие это, собственно, было и не в его стиле тоже, он тоже не был подготовлен к нему своим предыдущим воспитанием. Но дело в том, что, если серебро не чистить, оно чернеет. А Джорджи, хоть Джил и назвала его «неинтеллектуальным», все же не был настолько мещанином, чтобы сопротивляться справедливой войне за равноправие, которую женщине все еще приходится вести. Да, он знал, что дым сражений еще не рассеялся, что идет борьба не на живот, а на смерть. Он понимал и то, что в ее манкировании домашними обязанностями не было злой воли — оно было плодом воспитания, которое в свою очередь явилось реакцией на еще не сломленное сопротивление общества. И Джорджи был достаточно великодушен, чтобы сознавать, что поскольку положение сильнейшего в этой борьбе все еще по традиции принадлежит ему, то и уступать, по всей видимости, тоже следует ему. Поэтому он и взял заботы по дому на себя. Не своей волей — он и это понимал — Джил вступила на стезю интеллектуальной женщины, но выбор был сделан и не подлежал отмене. Представитель беспокойного пола, он видел в своей жене источник мягкости, тепла и темных сил любви. Но отчего же, размышлял он, начищая вилки до блеска, отчего ему невольно все же представлялось, что эти свойства женской природы не вяжутся с наличием ясного и трезвого ума? Нет, он совсем не считал, что интеллект является исключительной прерогативой мужского пола, хотя традиция приписывала это преимущество мужчинам на протяжении стольких веков, что им и теперь не так легко отвыкнуть от мысли о своем превосходстве. Отчего же все его инстинкты требовали, чтобы женщина, в чьих объятиях он покоится по ночам, хотя бы скрывала от него свою ученость? Отчего он чувствовал какое-то противоречие между своей огромной любовью к жене и ее способностью усвоить квантовую теорию?