Роль моей семьи в мировой революции - Бора Чосич Страница 12

С помощью аккордеона «Майнел унд Герольд» я сочинил две вещи. Вещи назывались «Мы молодые Титовы герои» и «Русский романс», для второй вещи текста не было. Я записал их в нотную тетрадь, сразу после домашнего задания «Целая нота, половина ноты, четверть ноты». Дедушка спросил: «Что ты там чиркаешь?» Я сказал: «Музыкальные произведения!» Я написал стихотворение «Мрак», о том, что происходит ночью, а также о собаках в это время. У меня были еще стихи, например «Месть», «Песнь о Марко», «Мария Бурсач». Стихи я писал в основном сам, песнь о Марко написала мама. Она сказала: «Дай и я немножко!» Мы с мамой писали в маленькой комнате, которая обогревалась с помощью примуса, довоенного. В комнатку приходили партизанские офицеры, мои друзья, и говорили: «Все нужно изображать ярко!» И еще: «Колос к колосу, голос к голосу!» Пришел поручик Вацулич, я прочитал ему о собачьем лае во мраке, а также стихотворение «Месть», про резню. Вацулич пускал слюни и гладил меня по голове. Я сказал: «А сейчас – песнь о герое Марко!» Мама сказала: «Это он написал, совершенно сам!» Вацулич взял мамины стихи, стихи за моей подписью стали декламировать на солдатских спектаклях. От представителя Двадцать первой сербской я получил наградные чулки за прекрасное описание революции. Мама сказала: «Так-то лучше!» – и заплакала. Потом она сказала: «Сейчас я опишу месяцы, все двенадцать!» Каждому месяцу она посвятила строфу, в строфе было все самое важное для этого времени года, а четвертая, последняя строка обязательно завершалась лозунгом. Мама переписала весь свой календарь на лист ватмана и повесила над плитой. Предварительно она сняла оттуда обшитый красной тесьмой рушник с изображением семейного скандала с отцом в центре и лозунгом «Муженек тогда лишь воду пьет, когда женка ему денег не дает!». Изображение содержало различные погрешности в рисунке, поскольку мама при вышивании слепо придерживалась канвы. Сейчас это было снято, календарем любовались все, с определенным уважением. Я опорожнил ящик мыла, ящик оклеил серебряной бумагой от шоколада, в настоящее время несуществующего. В центре наклеил портрет маршала Тито, очень худого, который продавали во время митинга, а также сделал надпись: «Моя стенгазета!» В ящик, повешенный рядом с маминым календарем, я вклеил стихи «Мрак», «Месть», а также вырезки из газеты «Борба» о взятии Сушака. С помощью нитки и ваты из домашней аптечки я изобразил снег, падающий на эту красоту. Еще я вырезал из бумаги елку и поставил в угол немецкого солдатика марки «Линеол», который сейчас выглядел очень жалко. Я также использовал маленький танк довоенного производства, который однажды уже горел, будучи забыт в духовке. Я написал на нем красной краской «Т-34». В комнатку, которая отапливалась с помощью примуса, пришел Вацулич с товарищами, они пили разбавленный спирт и с восхищением смотрели в ящичек с моими стихами. Стихи были отпечатаны на отцовской машинке «Гермес-Беби», бумага была американская, солдатская, туалетная. Я отпечатал стихи в двух экземплярах, из одного сшил книжечку и написал: «Мое издание!» В книжечку вошла «Песнь о Марко», герое, несмотря на ее истинного автора, мою маму. Офицеры пили спирт, декламировали стихотворение «Мрак», взасос целовались, потом блевали с балкона. В бельэтаже в этот день один парень умер от ангины, это как-то не вязалось. Потом друзья Вацулича стреляли из пистолетов вверх, через окно. Соседи думали, что опять взят какой-то город, но в действительности это произошло с моей теткой. Офицеры были молодые, гасили окурки в горшках, было их много, они пели песню на русском языке, совершенно непонятную. Вацулич спрашивал маму: «Разбить, что ли, этот хрустальный фужер периода владычества буржуазии?» Мама просила: «Пожалей!» – и подсовывала ему другой, обычный. Вацулич же хотел именно этот, ручной работы, чешский. Отец восклицал: «Бей все, что пожелаешь!» Все орали: «Верно!» Дедушка говорил: «Коммунизм веселый!» И еще: «Совсем как до войны!»

Приходили какие-то студенты, говорили: «Мы хотим рисовать!» Один из них брал теткину руку, прижимал к бумаге, обводил пальцы карандашом. Мама говорила: «Будто настоящая!» Тетки рисовали еще не освобожденные пейзажи нашей страны, например: «Озеро Блед!», а потом и натуру, например: «Чеда, молодой партизан!» Солдаты сидели у плиты, в которой горели части ненужной мебели, тетки запечатлевали их незабываемые лики посредством косметического карандаша, в настоящий момент ненужного. Я уговаривал Вою Блошу сыграть пьесу «Освобождение Вязьмы», Воя сказал: «Давай в ковбоев и индейцев!» Дядя выучил стишок с непристойным содержанием и продекламировал; тетки, увлеченные рисованием, не заметили, что там было неприличного. Тетки декламировали другие вещи, тоже любовные, но нежные, всегда в темноте. Все молча курили, от этого было страшно душно. Один товарищ сказал: «Это дерьмо написано задолго до войны, а сейчас другое дело!» Мама сказала: «Это Йован Дучич, дубровницкий поэт, прекрасный, как принц!» Тот же товарищ сказал: «Он был предатель и блядун вдобавок!» Дядя спросил: «Получила?» И еще: «Вперед думай!» И тут же прочитал вслух какую-то вещь об автомате, верном друге бойца, который разговаривает как человек, только глупо.

Отец, хоть и пьяный, стоял на одной ноге, указательный палец приставил к виску, это называлось: «Размышление по-французски!» Отец закончил этот номер восклицанием: «Мы свободны!» Тетки подтвердили: «Давным-давно!» Дядя сказал: «Есть американский порошок от алкоголизма, только очень дорогой!» Дедушка сказал: «Хватит глупостей!» Мама сказала ласково: «Он больше не будет!» Пришли молодые люди с винтовками, они сидели на кухне, у плиты, и рассказывали о Матвее Кожемякине, русском национальном герое. Некоторых из них от этого рассказа била дрожь, они вздрагивали, как во сне. Один встал и стал держать речь против уничтожения человечества, на губах у него выступила пена, абсолютно белая. Отец предложил им ракии, здоровья ради, они сказали: «Нет, мы не пьем!» Тетки декламировали какие-то стихи о любви, еле держась на ногах от возбуждения. Я сел и написал меланхолическую балладу «Печаль». В балладе появились строки: «Я молод, но путь я держу на тот свет!» Поручик Вацулич, друг людей, заплакал. Дедушка спросил: «Что это значит?» Мама сказала: «Это – искусство!» Я вклеил стихи в стенгазету, между немецким летчиком в огне и победоносным русским танком Т-34. Товарищ Сима Тепчия прочитал эту вещь и сказал: «Дерьмо!»

Пришла госпожа Даросава, большой знаток мужских тел, самых разных, и сказала: «Теперь все можно!» Дедушка удивился: «Да ну!» Дядя сказал: «Только воровать нельзя!» Дедушка сказал: «Потому что нечего!» Мама сказала: «У меня есть искусственная газовая лампа марки „Петромакс"!» Лампа светилась почти как электрическая, но дешевле. Приходили какие-то люди в кепках и обнимались с домашними. Они восклицали: «Братья!» Потом отец пошел в клозет и принялся блевать разными недоброкачественными ингредиентами изнутри собственного организма. Один из пришедших учил меня петь символическую песню «Все, что прогнило, на тот свет отправим!». У него была гитара. Мама называла отца: «Мой товарищ!» Тетки удивлялись. Мама сказала: «Мой товарищ слегка увлечен вновь наступившими историческими обстоятельствами, но это пройдет!» Дедушка не мог понять, о ком идет речь. Отец вернулся, умытый, широко разведя руки, крикнул: «Ура!» Мои товарищи были Воя Блоша, Мирослав и еще другие. Они говорили: «Товарищ Моша Пияде!» Все это очень путало меня. У меня был музыкальный инструмент вражеского происхождения под названием «Майнел унд Герольд», по именам производителей мехов для музыкальных инструментов. На инструменте я исполнял русские танковые частушки, песню «Завтра, на зорьке» и еще одну, довоенную, под названием «Ла кукарача». Я играл, сидя на кровати Душко-пулеметчика, раненного в живот. Душко стонал: «О-ох!» Я играл командиру Двадцать первой сербской, тихо, на ухо, командир шептал: «Вот так!» Я играл солдатам Народной армии в казарме до поздней ночи.