Южный календарь - Антон Уткин Страница 12

Тот уставил в него опухшие непонимающие глаза и заломил фуражку.

– Ты на меня смотри да пособляй, – сказал ему довольный собой Макарусь. – Тут ума не надо.

С этими словами он неслышно подкрался к Евдосе и пристроился у ней за спиной. Казак, шатаясь и тяжело сопя, поплелся следом. Евдося была так зачарована пляской, что даже глазом не повела в их сторону. В мгновение ока Макарусь взметнул верхнюю Евдосину юбку и завязал узлом над ее головой.

– Будешь жидятам печки палить! – прошипел он.

Они с казаком подхватили Евдосю с двух сторон и с разгону внесли в круг, вытолкав ее к самому пламени. Хоровод сомкнулся и закружился еще быстрее. Евдося бросилась на руки танцующих, но руки не поддались и, потакая веселой шутке, протащили ее за собой. Она оторвалась и снова очутилась в самой середине, у костра. Сцепление людей закружилось еще бешенее, еще самозабвеннее – так дико, что казалось, вот-вот оторвется от земли и вихрем устремится в черное небо. Костер неистово взвивался, выбрасывая один за другим змеящиеся языки пламени. Нечеловеческая сила огня вторила жестокой забаве и обжигала багровыми бликами мятущуюся фигуру обезумевшей Евдоси. Корча гримасы, огонь высветил следы крови на исподней юбке и как будто беззвучно хохотал в самые очи своей случайной жертве. Кто-то засвистал пронзительно и страшно.

– Глянь, рубашное! – истошно закричал какой-то дурень.

При этих словах хоровод распался, девки, закрывши лица платками, завизжали. Все сбилось, смешалось, скрипка замолкла, гармония захлебнулась и шумно выпустила воздух.

Евдосе удалось наконец освободиться от юбки, и она стремглав помчалась к лесу. Около самой опушки она споткнулась и упала, встала, побежала опять. Несколько девок, поумнее, смекнули, в чем дело, и бросились вдогонку. Шульган, смешно подпрыгивая, подскочил к Макарусю и, тыча своим костылем в его глупую, осоловевшую морду, закричал не своим, каким-то бабьим, порванным голосом:

– Сгубил девку, изверг бесстыжий! Но и тебе не жить на свете! Не снесет тебя земля!

Парни выхватили из костра палки и горящими били казака. Костер развалился – сделалось темно. Привели Евдосю. Ее черты дышали безумием. Кровавые отблески луны прыгали в ее зрачках. Она молчала и словно не видела никого и никого не узнавала и вдруг зашлась леденящим смехом, вскинув лицо к мерцающему небу. Вокруг нее снова сложился хоровод, но теперь это был уже неподвижный, мертвый круг, кое-как составленный из притихших людей. Евдося делала шаг, и на шаг пятились люди, охватившие любопытством ее маленькую фигурку. Парни и девки молча стояли, испуганно отступая от каждого ее движения, словно освобождая место для неведомого и страшного беззвучного, танца.

Евдося заглянула в каждое лицо, а потом села на землю и принялась рвать траву, складывая к себе в фартук травинку за травинкой. Тут всем стало ясно, что она повредилась умом. Девки запричитали сперва тихонько, потом все громче и тревожнее. Парни, косясь на девушек, насупленно молчали. Хмель мигом слетел с Макаруся, и он сгинул впотьмах.

Долго еще гвалт раздавался на поляне: озабоченно перекликались потерявшие друг друга знакомцы, всхлипывали сердобольные девки и возбужденно говорили парни, потом все успокоилось, и снова раздались смешки и даже звуки поцелуев. Разбросанные угли догорали на утоптанной траве, и надрывные рыдания неутешной Устымки оглашали то место, где еще недавно пели и веселились люди, заглушая сосредоточенные шорохи ночи.

Той же ночью понесли из села ведьму . Бабы из лоскутов и латок сшили чучело и, насадив на тычку, понесли к Бугу. Там, на берегу, побрали палок и разбили его на шматки, а шматки побросали в воду, и неумолимая бурлящая волна потащила их в черные омуты.

«Иваново сонейко ходыло, ходыло,

Ой, раненько зашло, наоколо обойшло

На Ивана. Летала видьмэшчо с Киева до Киева

На Ивана, на Ивана».

Закончив петь, бабы молча смотрели, как извилистый Буг влечет за собой безвольные ветви ив и ужом серебрится под низкой багряной луной.

С этих пор Евдося все больше пропадала за деревней, забираясь в самые чащобы. Она бегала по топкой чернике, со смехом перепрыгивая с кочки на кочку, или ходила под соснами, собирала рыжие и ломкие иголки, складывала их в фартук и несла через дорогу, под дуб, что стоял на Куптии. В его тени, беззвучно шевеля губами, она считала и насыпала иглы ровными кучками, и случайный прохожий никогда больше не слышал на Олендарской дороге щемящих и чудесных песен. Старый дуб еще пуще бережет ее от палящего солнца и беспокойного дождя: ни одна капля не проберется между его угрюмо сдвинутых, насупленных лап, ни один непрошеный луч не пронзит его густую крону, и едва прикоснется, упругая ветка отбросит его назад, в голубую стихию беспечной радости.

Под дубом находил ее Семен и выкладывал из узелка снедь, поглаживая бессильной ладонью изборожденный морщинами ствол старого дерева; и дуб горевал вместе с ним корявой душой.

Ночами она распускала свои русые косы и ходила по нескошенному житу и подставляла лицо лунному свету, высасывая безумными очами его тайную, живительную силу. «Русалка по житу ходит», – говорили люди.

Так она провела две годины и тихо отошла на третье лето.

Похоронив жену, Семен вырыл в соснах глубокую яму и опустил туда при луне короб добра, а сверху положил рало. После этого заколотил хату и вечером ушел с Шульганом в Польшу, избыть кручину среди чужих людей.

Говорили люди, что в этот день некая курица прокричала петухом и стало большое ненастье. В дуб, что стоит на Куптии и поныне, ударила черная молния и опалила половину свирепым огнем, другая же половина осталась нетронутой, потому что небывалый ливень затушил пожар. Так он и остался – одна половина приветливо зеленеет, а сквозь зелень листвы тянутся к небу изломанные обугленные ветви.

Под его осиротевшую кровлю порой забредает Желудиха со своими свиньями. Желудиха сидит и шуршит неразлучной ореховой палкой в нападавших листьях. Глаза ее пусты, едва разжимая тонкие бледные губы, она тихо напевает купальскую песню:

«Зелено болото, зелено,

Отчего так рано и полегло…»

Рассказывали также, что утром в небе над Бугом явилась Богородица. Солнце озарило землю от края до края, и с прозрачных высей пролился грибной дождь, нежный, как кружево. «Божья Матерь плаче», – говорили старики, обращая взоры к нерукотворному образу скорбящей девы. Слезы катились по бледному ее лицу. Смешавшись с нитями слепого дождя, они умыли травы и злаки и весь крещеный мир, убирая землю для новой любви.

1996