Освещенные аквариумы - Софи Бассиньяк Страница 12

В час дня она прерывалась на обед, во время которого смотрела по телевизору новости. Как и все прочие, она считала себя обязанной присутствовать при этой ежедневной «литании» ужасов, всегда примерно одинаковых, происходящих то тут, то там, в каких-то неведомых городах, которые редакция предусмотрительно отмечала на карте, прежде чем пустить репортаж специального корреспондента. Клер отказывалась нести какую-либо ответственность за бедствия, охватившие мир якобы по той причине, что у нее из крана всегда свободно течет вода. Вместе с тем она не захотела бы объяснить, почему с некоторых пор перестала ходить по одной из улиц своего квартала. На протяжении долгих месяцев там стоял высокий сутулый старик, игравший Душераздирающую музыку, — он извлекал ее смычком из пилы. Больше всего он напоминал провинциального пенсионера, бывшего учителя младших классов или бухгалтера, после смерти жены оставшегося в одиночестве. Его вид выворачивал ей душу наизнанку. Пробежавшись по магазинам, она останавливалась возле него и опускала в валявшуюся на земле кепку деньги, перед тем убедившись, что до нее это уже сделали и другие. Затем быстро отворачивала голову, боясь встретиться взглядом с этим человеком, который наверняка приходился кому-то дедушкой. Жалость к нему так изъела ее сердце, что одним печальным утром она постановила больше никогда не ходить этой улицей квартала Марэ. Чужое горе давило на нее такой тяжестью, что ей стало казаться: она обречена закрывать на него глаза, иначе ей не выжить в этом мире. На самом деле нельзя сказать, чтобы осознание своей исключительной хрупкости — довольно-таки удобной — полностью решало проблему. Она отводила глаза, проходя мимо бездомных, бесформенными кучами устроившихся в метро на ночевку под грязными тряпками, но иногда наступали дни, когда она чувствовала их отчаяние как свое. Братья-человеки…

Она дожевывала последний кусок стейка, когда в дверь позвонили. Она вскочила, сейчас же выключила телевизор, пулей слетала на кухню — отнести поднос — и попутно посмотрелась в зеркало, проверить, не застряло ли в зубах чего-нибудь неположенного.

— Кто там? — спросила Клер. — И, не дожидаясь ответа, открыла дверь.

Это оказался старик Лебовиц, единственный ее сосед по лестничной клетке. Она посторонилась, пропуская его в квартиру, и указала ему на кресло. На диван она его больше не приглашала, поскольку знала, что у него болят колени и сидеть на мягком ему неудобно. Месье Лебовиц был крошечный человечек с пышной седой шевелюрой. Сморщенная матовая кожа покрывала его скелет, как будто приклеенная, на длинных ухоженных руках отдавая голубизной. Зимой и летом он неизменно ходил в темном костюме с застегнутой на все пуговицы сорочкой, не всегда безупречно чистой. Несмотря на это, выглядел он так, что эта «паршивка из булочной» на бульваре ни за что не посмела бы назвать его «дедулей», как она имела обыкновение обращаться ко всем местным пенсионерам. Клер каждое утро проверяла, что он благополучно спустился вниз забрать почту, а по вечерам не забывала убедиться, что в его окнах загорелся свет. Он практически никогда не шумел. Только изредка, во время еврейских праздников, он тихонько напевал, и тогда Клер прижималась ухом к двери и слушала эти песни иных времен и стран. Его жена умерла молодой, в семидесятые, а единственная дочь жила в Израиле. Она приезжала его навестить дважды в год, всякий раз шокируя Клер своей грубостью, особенно дикой в сравнении с фарфоровой хрупкостью этого маленького человечка. То ли она не желала признавать, что ее отец постарел, то ли мстила за неправильное, по ее мнению, воспитание и свою скучную и невеселую юность, прошедшую в темной квартире на третьем этаже, с окнами во двор.

Клер предложила старику кофе, от которого он вежливо отказался. В последнее время он что-то начал задыхаться. Она на минутку заскочила к себе в кабинет и вышла оттуда с книгой в руках, которую тут же вручила месье Лебовицу.

— Вот, смотрите! — торжествующе воскликнула она. — Я ее нашла!

Это был старый атлас, изданный в 1920-е годы. Месье Лебовиц долго и безуспешно его искал. Клер потратила несколько минут, чтобы напасть на него в Интернете. Возможно, старик и не подозревал о существовании подобного инструмента.

Пристроившись возле него на коленках, Клер с восторгом рассматривала вместе с ним страницы, которые он перелистывал дрожащей рукой, словно они обжигали.

— Мазел тов! [12]— пробормотал Лебовиц, улыбаясь сам себе.

Клер ощущала рядом с собой его присутствие. Она сидела не шевелясь и прислушивалась к его слегка посвистывающему дыханию. Привычка «чуять», как она это называла, жизнь других людей, устраиваясь поближе к ним и пытаясь впитать в себя их существование, осталась у нее с детства. Ей никогда не удавалось никому объяснить, как это происходит, — никому, кроме Ишиды, который понял ее с полуслова. В присутствии месье Лебовица ей чудилось нечто особенное. От его костюма исходила сложная смесь запахов: кухни, светлого табака — он неразумно много курил, — и русского одеколона, который ему привозила дочка. Через его кожу, почти мертвую, больше не просачивалось ничего, но его быстрое и неглубокое дыхание оставалось дыханием мужчины — мужчины, сжимавшего в объятиях женщин перед тем, как обременить их ребенком. От месье Лебовица отчетливо веяло интеллектуальной мощью. Именно это труднее всего поддавалось объяснению — неотразимое обаяние ума.

— Сколько я вам должен? — с подчеркнутой серьезностью спросил месье Лебовиц.

— Нисколько, — ответила Клер.

— Нет, я настаиваю, — строго возразил сосед.

— Как вы себя чувствуете, месье Лебовиц? — поинтересовалась Клер, переводя разговор на другую тему.

— Я чувствую себя просто великолепно.

Он всегда отвечал так. Иногда говорил:

«Я здоров как бык», или «Что мне сделается?», или «Меня ни одна холера не берет!» — в зависимости от настроения и личности собеседника. Консьержку, которая не понимала его чувства юмора, это приводило в ярость. Месье Лебовиц никогда не жаловался. Только от его дочери Клер узнала, что у него запущенный суставной ревматизм и он почти не выходит из дому, потому что от боли порой не может шевельнуться.

— Знаете, — начал он, — да, конечно, знаете: чем старше становишься, тем чаще вспоминаешь прежние дни. Так что, дорогая Клер, если у вас было счастливое детство, значит, вас ждет не менее счастливая старость.

Клер опустила глаза, слегка сбитая с толку. Не только молодые годы Лебовица были запретной темой по причине перенесенных им ужасов, но и юность самой Клер вряд ли заслуживала самой малой толики сожалений. «Какой все-таки потрясающий человек, — подумала Клер. — В нем как будто дремлет чудовищной силы гнев, который он держит в клетке и не выпускает на волю, опасаясь неизбежных разрушений».

— А вы, моя милая, как вы себя чувствуете? — спросил он.

За этим вопросом крылся другой. Когда Клер интересовалась здоровьем старика, она подразумевала: как там у вас, месье Лебовиц, с приближением смерти? Когда его, в свою очередь, задавал старик, он имел в виду: как там у вас, Клер, с мужчинами?