Мужчины и женщины существуют - Григорий Каковкин Страница 12

— Мне надо на работу.

Они выпили.

— Нам надо идти, — сказала Тулупова.

— Еще, — сказал он и налил.

Она отрицательно покачала головой.

— Я не хмелею, ты напрасно на меня водку переводишь.

Сергей настаивал.

— Поднимай, поднимай…

Людмила взяла в руку рюмку.

— У тебя хорошие дети?

— У меня — хорошие! — твердо сказала Людмила и поняла, как ей приятно о них говорить, они будто стояли сейчас рядом и защищали ее. — Очень хорошие, любимые мои дети. Замечательные. Они скоро из школы придут, — добавила она и посмотрела на часы.

— Во сколько?

— Нам надо идти — зачем спрашиваешь?

— Просто. Выпьем за них. Они такие же красивые, как ты. Я уверен.

Она промолчала.

— Ты пьяница?

— Просто хорошее настроение. Знакомство под дождем — хорошая примета, я думаю. Ты любишь дождь?

— Больше ни о чем не хочешь спросить? Тебя интересует только дождь? Да, он мне нравится, азохн вей!

— Что это такое — азохн вей?

— Это по-еврейски восклицание, вроде — “ну ты даешь”. Или что-то в этом

духе — “надо же”. У меня завбиблиотекой еврейка, и она всегда так удивляется. Рабочий пришел — попросил Кафку. Я выдала. Она говорит: Кафку ему, азон вей — это плохо кончится!

— Я спрашивал про дождь, без этих еврейских штучек.

— Мне нравится. Но не всякий. Мне нравится теплый дождь. А сегодня — холодный.

Авдеев подошел к ней, приподнял Людмилу со стула, взял ее голову в большие ладони и поцеловал сначала коротко и быстро, а потом будто занырнул в глубину. Она не ожидала, не сообразила, что происходит, просто будто солома загорелась в ней. Забытое или никогда не бывшее пробуждалось от этого длинного поцелуя. То ли удачно поставленного, сделанного, исполненного, то ли он сам таким вышел, как пьяный танец — разгульный, искренний и страстный. Людмила неожиданно вспомнила, как в конце весны искала пятилистный цветок сирени. Кто-то из читателей библиотеки срезал несколько веток перед сквером, у проходной с памятником Ленину: “чего пропадать красоте, сирень — ее чем больше срежешь, тем лучше отрастает, поставьте, девчонки”. Читатель ушел, а она начала “искать счастье” и вдруг увидела — почти везде ей попадались по пять — пять, пять, еще пять. Она тогда подумала: это же какое счастье должно прийти? Но как все оказывается просто, сейчас — его губы, язык, его руки и были теми пятилистными цветками, которые обрушились на нее.

Она не запомнила, как они расстались. Сергей сказал:

— Пошел. Ты мне нравишься. У тебя глаза — во!

И показал большой палец. Хлопнула дверь. Она легла на кровать и только теперь почувствовала, что пьяна. На потолке солнечные лучи жили своей жизнью: перемещались, дрожали, меняли форму, тускнели, становились ярче. Позвонила из библиотеки Шапиро.

— Мила, ты где? Что случилось? Как наши дети?

— Все нормально, Марина Исааковна, я немного… голова, сейчас приду.

— Отлежись, а после трех приходи. Часок посиди и закрой библиотеку.

— А Юля Львовна там? — зачем-то спросила Тулупова.

— Она сегодня учит разговаривать камни — так Марина Шапиро называла интервью высоких начальников, которые время от времени Смирнова брала для газеты. — Сегодня у нее заместитель министра — до трех — болей!

Пришли из школы Сережа и Клара. Они ели и охотно рассказывали все сами: Сергей писал прописи, Кларе учительница сказала, что, если она принесет справку с работы о зарплате, им дадут как малоимущим бесплатные обеды. И что скоро День учителя и надо внести деньги на подарок. При слове деньги — Мила вздрогнула: опять! В три побежала в библиотеку, отсидела до закрытия, а никто не пришел. Потом был вечер. Ужин, уроки, разговоры, телевизор. И, укладывая детей, она тоже уснула. Проснулась в три часа ночи, будто что-то толкнуло — сразу чистая и ясная голова, спать не хочется, спокойствие, трезвость и желание, которое рядом, как человек за спиной, дышащий в затылок. Стоит и молчит.

Встала, на кухне подогрела воду и заварила крепкий чай. Пока настаивался, поставила перед собой зеркало и стала рассматривать свое лицо. “Все изменилось во мне за годы в Москве, — подумала она. — Только глаза, как были голубые, так и остались, но взгляд уже, с ним что-то стало… Есть ли еще что-нибудь червонопартизанское? Лицо правильное — нос, губы, но чего-то нет… вот у Исааковны такой нос”. Она долго смотрела в зеркало, как старые люди смотрят в окно. Первые появившиеся морщинки удивляли своей изысканной каллиграфией, расписанной умело, правильно и даже красиво, но она боялась этой красоты. Людмила достала из сумки косметичку, выгребла на стол ее небогатый ассортимент, нашла тушь и, налив крепкого чая, отпивая по глотку, стала подкрашивать ресницы. Они с каждым мазком щеточки становились все длиннее и длиннее и вскоре наросли длинными, как у пластмассовой куклы. Оно обвела глаза карандашом, добавила тени и кокетливо заморгала. Обжигающе соблазнительные голубые глаза — она, может быть, впервые увидела их такими.

— Вот теперь действительно “во”, — произнесла она вслух.

“Что он во мне нашел? — Она еще раз похлопала накрашенными ресницами, и ей стал совершенно понятен ответ. — И еще моя грудь. Ему она нравится. Шапиро говорит, она нравится рабочему классу нашей родины”.

Она стала о нем думать — а затем думала весь день: когда готовила еду, когда разговаривала с детьми, когда сидела в библиотеке — Авдеев все время был рядом, но теперь она подумала о нем как о Нем. Как о том мужчине, которого хотелось прижать к груди и погладить. Хотелось водить рукой по голове, рукам, телу. Она вспомнила парк, тропинку, по которой он ходил, вспомнила шаги за спиной — теперь она видела его жадный взгляд на себе, и хотелось дать ему все, все, что ему надо. Именно ему — ей ничего не нужно, достаточно сладкого желания наполнить собой, вручить ему себя, бери, делай, что хочешь. Она шевельнула длинным веером накрашенных ресниц, приглашая его идти за ней. Зеркало вдруг заговорило: она увидела и почувствовала силу своего взгляда, своего женского нутра. Где это раньше было спрятано, где было забыто?

Ей захотелось добавить еще краски. Густо плюнув на щеточку для ресниц, растерев в прямоугольнике дешевой туши “Театральная”, она сделала еще несколько мазков. Прибавила теней. Обвела карандашом контуры губ, и на нее смотрела уже другая женщина, принимающая всех подряд. Она подробно разглядела себя и в этом образе. Он был тоже — ее. “Я могу быть такой, — подумала она. — Может, я и есть такая, если его так жду?” Маленькая наивная голубоглазая девочка бежит, уходит, скрывается за горизонт, превращается в луч, в светлую точку в глубине картины. “Как стыдно хотеть! Так хотеть. Ему надо обязательно сказать, что я не ищу детям отца, совсем не ищу. Как это унизительно хотеть мужчину! Неужели им тоже так унизительно хотеть нас?”.