Реквиемы - Людмила Петрушевская Страница 12

Учитель физкультуры, который был вынуждаем всей администрацией школы, покушающейся на его автономию, ставить Наде «освобождение», не мог в своей мужской примитивности простить Наде ее личность, ее протест, не мог понять, что чужое противодействие не всегда направлено против него самого, и здесь не грех, а какая-то беда, тем более трогательная, что неосознанная.

Добавим, что беда так и не была осознана Надей до самого ее конца.

Надя, к примеру, так и не поняла истинной причины своего раздражения и гнева против нового учителя физкультуры, а ведь из всех учителей он один вел предмет, ближе всего стоящий к физическому, натуральному, природному, и он нимало не смущался тем, что часть девочек на каждом уроке отсутствовала, Нимало не стесняли его все эти начинающие зреть формы, эти майки с пятнышками пота, эти некрасивые спортивные трусы, которые призваны ведь не украшать, а только не мешать, не сковывать бега. Учитель физкультуры, видимо, вообще был более склонен ценить именно пот, труд, свободу движений и вообще ясность ситуации, при которой либо ты идешь на физкультуру, либо остаешься по вполне понятной причине, но тогда нечего камуфлировать истинное положение вещей и изобретать, к примеру, претензии, только лишь из-за которых ты якобы и не посещаешь его уроки.

Стало быть, когда учителю физкультуры было все объяснено, он с тем большим невольным презрением и даже с чувством законного превосходства проходил мимо Нади, а она терялась и гасла. И это было похоже на любовь, на яростную борьбу двух существ, из которых вдруг одно оказывается сломлено, а другое теряет интерес.

Учитель физкультуры действительно потерял всякий интерес к Наде, она больше чем не существовала для него — она была противопоказана спорту, поскольку не могла выступать ни в каких соревнованиях, даже общешкольных, и принесла бы одни хлопоты учителю физкультуры, если бы со своими замечательными спортивными задатками — а у нее проявились действительно незаурядные легкоатлетические способности, например, как в прошлом году в толкании ядра — вдруг появилась бы и всех победила, и пошла бы дальше брать барьеры, кубки и чемпионские ленты — только подумать!

Таким образом, Надя, вернувшись в школу, все еще держалась за свою индивидуальность, все еще была скрытной, загадочной и все так же открыто улыбалась всем и каждому, а все кругом уже все знали, и девочки со звериным любопытством сообща наблюдали за ее поведением, а мальчики, вообще в этом возрасте туповатый и незаинтересованный народ, посматривали на Надю странными уклончивыми взорами, предаваясь своим неприхотливым забавам в виде обсуждения результатов матчей и того, как вчера было.

Ни одна, ни другая группа не влекла и не интересовала Надю, она стояла особняком, отлично училась, ей не было пристанища в их групповых разговорах на переменках. Могло показаться также, что, в общем, и ею больше никто не интересовался — как не может интересоваться петух уткой и наоборот.

Единственная сфера, где Надя была важна и нужна и ожидалась с большим интересом, была сфера медицины, и, начиная с первого контакта с врачами в неврологическом диспансере, с первого наблюдения и записи в истории болезни, эта сфера медицины все прочней присваивала себе Надю, все больше времени удерживала ее у себя — уже не в условиях диспансера, а в условиях больницы, и именно психиатрической больницы, куда Надя пошла, так как отказалась больше ходить в школу и нужна была особая, другая школа, и ей предложили школу в больнице, там ей дадут аттестат, там остальные будут больные, а она будет одна здоровая среди них и т. д. — так ей сказали.

И именно в условиях психиатрической больницы Надя и провела последний год своей жизни, отказавшись даже выйти после получения аттестата, выйти на лето на волю, к людям, передохнуть.

Она и лето прожила в клинике, обожаемая больными, которым она всем помогала, ходила со старушками прогуливалась, читала вслух лежачим, помогала няням кормить и т. д. Она прожила там кошмарный летний период, когда в другой психбольнице, в Соловьевке, шел ремонт и всех — хроников, буйных, овощей-старух и девушек после суицидных попыток — всех свезли из той клиники сюда, к ним, в их патриархальную тишину, где Надя до тех пор пребывала.

Надя жила там, кстати сказать, более свободно, нежели остальные, выходила в город, когда хотела (но это бывало редко). Надя на равных общалась с небольшим коллективом научных сотрудников, которые все думали (помимо постепенного накапливания научного материала по поводу Нади для каких-то будущих работ) — они все трое думали о судьбе самой Нади, в частности, о проблеме появления у Нади в скором времени бороды — и о той проблеме, куда Надю поворачивать, ибо накачать гормонами ее можно было, и пришить или отрезать тоже не составляло труда, но ведь не важно что висит или не висит у человека, а важна психика, личность, а психику ломать нельзя. Какая есть внутри сексуальная направленность, такова она и будет, и в этой связи врачи даже подвели Надю к мысли, что ей уже НАДО.

И произошло скоропалительное знакомство Нади с одним пришедшим на практику в мужское отделение студентом, и этот студент и Надя вечером пошли гулять.

Но, однако, возможно, чего-то врачи не предусмотрели, каких-то нюансов в психике абсолютно чистой и невинной девушки, то ли студент слишком жертвенно подошел к самой идее эксперимента, решив жертвовать собой грубо и сразу, не задумываясь о результате, так как жертвовал он своим телом, а никак не душой, никак не своей бессмертной душой и чувствами, которые у него жили не в теле, совершающем эксперимент, а где-то витали вне его в тот ответственный момент. И душа у него осталась жить нетленная и нетронутая, а вот тело пострадало, ибо Надя страшно избила, молодого будущего психиатра, от него остались клочья, фигурально выражаясь.

А Надя, так и не дожив до появления бороды (а именно бороды психиатры опасались больше всего), Надя-то повесилась на пояске от халата в ту же ночь. И никто не понял, почему это произошло, и ни в какую статью история болезни Нади не попала, хотя этот потрясающий материал на двухстах страницах хранится в архиве, видимо, но это для нас с вами потрясающий материал, для обыкновенных людей, и потрясающий в том случае, если опубликовать все эти беседы, ход мыслей врачей, их сомнения, их эксперименты с седативными препаратами, их забавные акции по спасению Нади.

Но историй болезней не публикуют, это врачебная тайна, не подлежащая разглашению, их пишут не для любопытства, а ради науки, то есть для пользы больных в конечном счете — но вот Наде пользы эти двести страниц не принесли, она остановилась, так сказать, между мужественностью и женственностью, не желая ничего выбирать, поскольку слишком, может быть, была умна, непорочна и безгрешна, и природа оказалась не в силах противостоять этому осознанному выбору чистоты.

Однако из этого не следует делать скоропалительных выводов, что вот, дескать, для умного человека женственность мелка, глупа и пошловата, а мужественность самодовольна, глупа и тоже погрязла в пошлости и что третьего решения не дано, ибо от него попахивает концом нашего мира, концом человечества, если все люди так остановятся, как бы ставши святыми.