Семь смертных грехов - Милорад Павич Страница 12

Итак, речь шла о двух красивых, но изрядно обветшавших зданиях, стоявших вплотную друг к другу на прибрежье Савы. Оба были построены в конце XIX века; один некогда принадлежал торговцу по фамилии Николич, и над его крышей возвышалось некое подобие купола; второй, с магазинчиками на первом этаже и квартирами на втором, был собственностью некоего Теодора Милишича. И в том, и в другом доме верхний этаж был заперт на ключ, и на попытки до кого-нибудь докричаться отвечала тишина. Соседи рассказали мне, что наверху была дубовая дверь, соединявшая оба здания. Вот и все, что мне удалось узнать.

Между тем, когда я снова принялся рассматривать письма, то заметил еще кое-что: в них была использована моя манера расставлять знаки препинания. Это заинтриговало меня еще больше, я заколол галстук булавкой с зеленым камнем, предохранявшим от сглаза, и решил принять оба приглашения. Проверил, хорошо ли помню заклинание, тоже от злых чар, которое действует уже благодаря тому, что его помнишь, переложил его из дальнего кармана памяти в ближний и отправился в указанное место. Дома стоят рядом, так что установить, кто куда меня зовет, будет нетрудно, подумал я, однако, спустившись на улицу Карагеоргия, оказался перед дилеммой: куда идти сначала — в Голубой дом или в Дом, выкрашенный чаем? В конечном счете это безразлично, подумал я, держась одной рукой за булавку в галстуке. А дома эти были словно две сестры, ночью краше, чем днем. Они купались в лунном свете, наполненные скрипом дверей, стуком оконных рам, потрескиванием половиц и таинственными вздохами и шепотами, которые вдохнули в них плотники, возводившие их еще в 1890 году. И тут вдруг в окнах зажегся свет. Сначала в одном блеснул желтый, потом в другом голубой, и этот голубой свет в окнах верхнего этажа показался мне двухслойным.

«Мужской и женский голубой», — подумал я и решил войти.

Дом, выкрашенный чаем

(улица Карагеоргия, 44)

Когда я вошел в просторную залу на первом этаже Дома, выкрашенного чаем, посредине я увидел роскошно сервированный стол и за ним трех красивых молодых женщин. У одной лицо было цвета миндального ореха, у другой — цвета ядра этого ореха, а губы третьей, как в стихах, походили на раздавленную вишню. Все три были мне совершенно незнакомы…

На стенах я заметил несколько старинных полотен в черных голландских рамах. Самое большое запечатлело «заикающуюся девушку», а два поменьше — «зевающего господина» и «старуху, которая не может прекратить икать». В углу стоял рояль на колесиках, с оглоблями, словно это фиакр, только без лошади. Напротив рояля висела написанная на зеркале икона. На ней были изображены Богородица и Христос, благословляющие волшебный, животворящий источник. Вода его переливалась как настоящая, потому что кисть живописца не тронула зеркальную поверхность стекла. Рядом с иконой находилась та самая дубовая дверь, которая вела в соседний Голубой дом.

— Наконец-то! — воскликнули в один голос все три дамы и поднялись со своих мест, приветствуя меня, притом что ни одна из них не подала мне руки, словно опасаясь прикоснуться ко мне. Мы расселись за столом, служанка, одетая в белое, внесла в комнату поднос, на котором под стеклянным колпаком лежала колода карт. Сидевшая рядом со мной женщина, у которой из-за манжеты выглядывал платочек с монограммой «А», вышитой в виде еврейской буквы «алеф», взяла карты, сняла и протянула колоду мне, предупредив, что брать следует только три. По три карты взяли и остальные. После этого служанка собрала вытянутые карты, и я заметил, что, проходя мимо окна, она украдкой вытерла занавеской свое вспотевшее лицо…

— Вы знаете, зачем нужны эти карты? — спросила меня дама, сидевшая справа.

— Я все объясню, — вмешалась та, у которой был платок с монограммой. — Колода играет роль меню. Вытащив три карты, ты выбираешь, что тебе подадут на ужин. Каждой карте соответствует одно блюдо.

Однако я вижу, ты нас не узнал, — продолжала щебетать она, — впрочем, ничего удивительного, ты и тогда не обращал на нас особого внимания, ты нас забыл еще в прошлом веке.

— По правде говоря, в двадцать первом веке я чувствую себя не самым лучшим образом. Может, поэтому…

— Я помогу тебе вспомнить, кто мы такие, — проговорила она в ответ… — Вечером, заснув, мы превращаемся в актеров и выходим играть свою роль, всякий раз на новую сцену. А днем? Днем, наяву, мы разучиваем эту роль… А ты, ты тот, кто приходит в зрительный зал посмотреть наш спектакль, а вовсе не играть в нем. — Произнеся этот текст, красавица вперила в меня взгляд и спросила: — Итак, ты не узнал меня? Нет? А когда-то ты так меня любил!

— Главная особенность всех нас, живущих в двадцать первом веке, — это то, что мы забываем все, что было в прошлом, двадцатом. Душа наша стала куцей и мутной.

— Но те слова, которые я сказала, неужели ты и их не помнишь?

— Нет, — ответил я.

— Это же твои слова, их сочинил ты, а я им выучилась от тебя. Я — принцесса Атех, героиня твоей книги «Хазарский словарь».

Мне стало стыдно, и я более внимательно всмотрелся в свою соседку по столу. Она была стройна, немного выше меня ростом, с крупными глазами, один из которых был зеленым, а другой фиолетовым. Но это еще не все. Ее зеленый глаз, как мне показалось, видел мир и меня прежде, чем фиолетовый. Я готов был даже поклясться, что ее зеленый глаз видел окружающее на мгновение раньше по сравнению с нашим «сейчас», а фиолетовый — на мгновение позже. Он отставал от зеленого глаза ровно на это «сейчас». Поняв это, я разволновался, потому что если фиолетовый глаз принцессы отставал от настоящего, а зеленый был устремлен в лежавшее перед ней будущее, то видеть меня принцесса не могла вовсе, ведь я-то обитал как раз в настоящем. То есть она могла видеть только какого-то другого меня. И было ясно, что она меня видит. Кого же она видела, глядя на меня, и кто сидел рядом с ней в Доме, выкрашенном чаем?

— Против сглаза? — спросила она, не отводя взгляда от моей булавки с зеленым камнем. При этом ее фиолетовый глаз был слегка прижмурен.

— А дама рядом с вами? — спросил я, не отвечая на вопрос. — Кто она?

Та дама, о которой я спрашивал, расточала вокруг себя весьма приятный, но настолько сильный запах, напоминавший мускус, что казалось, была заключена в какую-то ароматическую оболочку… Не говоря ни слова, она начала выкладывать на стол из своей сумочки какие-то предметы, которые оказались разноцветными и очень красивыми женскими гребнями. Были среди них серебряные, хрустальные, из слоновой кости, перламутровые, эбеновые, изогнутые роговые и крохотные из нефрита.

— Ты узнал их? — спросила она меня через стол.

Когда я ответил, что нет, она добавила:

— Их подарил мне ты.

Потом она села за рояль и запела, подыгрывая себе. Слова песни мучительно пробивались сквозь ароматический кокон вокруг ее тела.

«Еще немного, и она пойдет танцевать, постукивая ложкой о ложку», — подумал я, прислушиваясь к мелодии.

— Вы знаете, что она поет? — обратилась ко мне третья дама.