Американская оккупация - Паскаль Киньяр Страница 12

Войдя в одну из них, они направились к приставной лестнице. Первым полез Патрик.

Аббат Монтре, пыхтя, взбирался следом. Патрик уже стоял на чердаке. Он оглядывал голые каменные стены, где висели «Устав французских скаутов», «Scouting for Boys» и портрет Баден-Пауэлла [24]. Стоя на лестнице и держась за верхнюю перекладину, аббат Монтре спросил, подходит ли ему эта комната. Патрик ответил, что она даже лучше, чем он ожидал. Они спустились обратно.

Внизу аббат попросил его набрать номер матери аптекаря, лежавшей на смертном одре в страданиях, и передать, что он навестит ее вечером, в час ужина. У старика не хватало храбрости звонить самому. Патрик отправился в бакалейную лавку, где стоял телефон. Аббат вообще боялся всего на свете. Но в первую очередь его пугали шершни и осы, хотя и они были созданы Господом. Едва завидев их, он втягивал голову в плечи и удирал прочь с громкими воплями. Однажды это случилось прямо во время службы: кюре бежал из алтаря, спасаясь от налетевшей осы. Аббат сетовал: «Не знаю почему, но я не способен вести долгую беседу с пластмассовым дырчатым кружочком», и потерянными глазами следил за Патриком, набирающим номер.

* * *

Патрик опустил черную эбонитовую трубку на рычаг аппарата, стоявшего возле кассы бакалейно-скобяной лавки Виров. В лавке находились сам папаша Вир и его дочь Брижит. Он спросил, где Мари-Жозе. Брижит указала глазами наверх, пояснив, что сестра пишет школьное сочинение.

Он поднялся к ней в комнату. Мари-Жозе сидела на кровати, скрестив ноги и привалившись к деревянной спинке. Комнату заволокло густым дымом, хоть топор вешай.

Мари-Жозе читала небольшой роман Хемингуэя о человеке, который ловил рыбу. Книгу дал ей Риделл. Она захотела прочесть Патрику особо полюбившийся ей отрывок.

Но он отказался ее слушать. Мари-Жозе захотела поговорить с ним о Риделле. Он опять отказался ее слушать. Потом спросил у Мари-Жозе, можно ли ему взять на складе электрические удлинители, он их точно не испортит.

Она удивленно глянула на него и, пожав плечами, загасила сигарету в набитой окурками пепельнице на ковре. Она не могла взять в толк, отчего Патрика больше не волнуют книги Риделла и его дерзкие речи. Но теперь Патрик страстно увлекался одной лишь музыкой, а обличения Риделла слушал с пятого на десятое. Мари-Жозе поднялась с кровати одним гибким движением, даже не опершись на руки.

Она поправила ему воротник рубашки, чмокнула в губы и повела к лестнице. Они спустились на склад. Прошли мимо застекленной двери кухни, смежной с лавкой. Сквозь мутное дверное стекло виднелся силуэт ее отца, слушавшего радио; Мари-Жозе указала на него Патрику.

Сама Мари-Жозе ненавидела этот аппарат с его зеленым глазком. Она шепнула Патрику:

— Через радиоприемник рабы одурманивают хозяев. Перед радиоприемником рабов одурманивает сон.

Патрик заметил, что Мари-Жозе рассуждает, как Риделл, слово в слово.

— Дурак ты! — бросила она.

* * *

В последний раз Патрик Карьон дирижировал хором маленьких певчих.

В последний раз зажег угли в кадиле. Ему пришлось помочь старенькой мадемуазель Ламюре взобраться по винтовой лестнице наверх, затем включить электрические мехи органа, установить под нужным углом зеркальце, привинченное к инструменту, чтобы оно отражало алтарь и его самого, когда он будет подавать органистке знаки к вступлению.

После туч в небесах, после человеческих войн, после испанских коррид, после бамбуковых зарослей северо-восточной Индии католическая обедня на латыни входит в число самых жестоких зрелищ на земле. Аббат пел: «In die clamavi et nocte coram te!» (Я взывал к Тебе весь день, и в ночи я все еще взываю к Тебе). Аббат Монтре стоял спиной к окровавленному богу, между двумя послушниками в красных коротких сутанах и кружевных стихарях. Шло дароприношение. Старая мадемуазель Ламюре, хоть и путалась в органных регистрах, с большим воодушевлением исполнила «Адажио» Альбинони в переложении, недавно полученном от альтиста Жака Пикара, участника концертов имени Паделу [25]. Внезапно Патрик дал знак маленькому Марку. Новый кадилоносец вышел вперед, бережно неся кадильницу. Его тонкие дрожащие ножки неуверенно ступали по плитам храма.

Патрик стоял между мальчиком и алтарем. Его сутана оказалась коротковатой, из-под нее высовывались черные остроносые башмаки и низ парадных брюк обрядника.

Маленький кадильщик остановился в двух шагах от Патрика, который, в свой черед, медленно двинулся к нему. Патрик открыл кадильницу. Положил на угли две ложечки ладана. Опустил крышку. Аббат Монтре запел: «Elevatio тапиит mearum sacrificium vespertinum! (Да простру я руки мои, как в жертвоприношении перед приходом ночи!). Ропе, Domine, custodiam ori тео et ostium circumstantiae labiis meis!» (Наложи, Господи, печать на уста мои и замкни губы мои!).

Четверо маленьких певчих опустились на колени перед устланными ковром ступенями алтаря. Мадемуазель Ламюре выдала заключительный аккорд собственного сочинения, — такого здесь доселе не слыхивали. От этого звука еще ниже склонились спины в плащах, еще увереннее распрямились спины в сутанах. Патрик Карьон одним резким движением выключил мехи.

Молящиеся преклонили колени.

Кадилоносец встряхнул кадило.

Аббат возвестил, что облатка, которую он собирается положить в рот, есть тело.

Все присутствующие стояли на коленях, не считая двух американских офицеров, одного французского капитана, нотариуса и доктора Карьона; эти пятеро возвышались над склонившейся паствой, прямые, как колья, с высоко поднятыми головами, с опущенными долу глазами. В последний раз кубок был поднесен к губам среди мертвой тишины. Патрик сделал короткий знак перед зеркальцем кафедры. И орган испустил тягучий вздох.