Забытый вальс - Энн Энрайт Страница 12

Ждешь одного, а выходит иначе: полгода спустя Фрэнк, болтая по-прежнему, заправлял всем, другую работу пришлось искать напористому Дэвиду, а Фиахр меж тем обзавелся младенцем, в его глазах появился фанатический блеск, и он засыпал прямо на унитазе, к радости всех сотрудников, которые повадились (и девушки тоже) прокрадываться в туалет и подслушивать храп за дверью кабинки. А я была все так же бодра и полезна, просто незаменима, и никакого карьерного продвижения, хоть я спала с главным консультантом, — впрочем, мы оба не связывали это с работой, Шон никогда бы не подписал контракт членом. Через полгода я завела переговоры с банком о собственном бизнесе, банк медленно облизывал меня с ног до головы, и сейчас мне подумалось: в точности как Шон Валлели и Конор Шилз. Я не слишком-то особенная, но такой у меня выдался год, и, да, все было изумительно, все было безумно. Нервный срыв, только наоборот. Как это назвать?

Но я забегаю вперед.

Работа стала для нас новой игрой, после того как мы поиграли в парочки из пригорода и до того как началась игра в номера на полусутки и запретный, роскошный секс, и ни он, ни я понятия не имели, что придет час, когда все игры закончатся.

Здорово позабавились.

Говорят, консультанты всегда рекомендуют сбросить 30 %. Для того их и нанимают. Когда Шон представит свой доклад, у нас появится выбор: вверх или вон. Народ говорил: когда Шон выходит из лифта, это производит впечатление. Сразу ощущаешь его присутствие. И я продолжала следить за его присутствием сквозь завесу каучуконоса и бамбука, прислушивалась к щелчку кейса через два стола от меня, ждала, когда зазвучит в трубке вкрадчивый голос. Он мог бы попросту заглянуть за папоротниковую перегородку, но ухаживал вот так, продуманно и не отпуская. Каждый наш разговор отдавал постановочной ложью.

— Это ты? — спрашивал он, когда я брала трубку.

— Я.

Никогда раньше не изменяла. Понятия не имела, насколько сексуальна тайна. Секрет — в этом суть.

— Ты сидишь за столом?

— А ты как думаешь?

Слышно, как он двигается, что-то бормочет в нескольких шагах от меня, но настоящие слова звучат близко-близко, теплом в ухо:

— Занята?

— Теперь да…

— Что ты сейчас делаешь?

— Ну… с тобой разговариваю.

Обряд церемонной интимности, нет ничего эротичнее.

— Я подумал, мы могли бы за обедом…

— Отлично.

И что-то, казалось, позвякивало, словно он лихорадочно перебирал в кармане монетки. Наш роман опасно граничил с фарсом. Интересно, сколько сотрудников догадывалось. Вполне возможно, что подозревали все и от души веселились. Но ведь и мы забавлялись — если забыть на минуту похоть, гон, лютую мимолетную идею, вспыхивавшую (признаюсь) в мозгу, то и нас это слегка веселило, особенно мысль: неужто сойдет с рук? И эта мысль помогла нам преодолеть сомнения — ведь у нас обоих были, конечно же, серьезные сомнения. Когда две или три недели спустя дело дошло до дела и мы начали срывать друг с друга одежду, мы не рыдали, не клялись в вечной любви, не набрасывались друг на друга в неистовстве, вжимая спину партнера в шкаф для документов, — нет, мы смеялись. Почему бы и нет? Мы целовались, смеясь, смеялись, расстегивая пуговицы и дергая упрямую молнию, и было — смех, и голод наших тел, и внезапный восторг узнавания.

А пока что мы встречались у кофеварки, и меня перестал раздражать чудо-галстук. Даже чернильная ручка умиляла. Я все время была с ним, он чувствовал мое присутствие: я врастала в него, осваивалась. Я знала, как он похлопывает ладонью по бедру. Как откидывается на спинку стула и потирает сосок, для успокоения или себе в награду, — он заметил, что я гляжу, и тут же перестал.

Это все игра. Игра!

Легкие вспышки раздражения, даже презрения, то у меня, то у него: так ты этого хочешь?

Не владей Шон отменной тактикой, мы бы все испортили, еще не начав, но он умел наслаждаться — получше меня, признаюсь. Знал, когда пора класть телефонную трубку. Когда уйти домой. Отвернуться.

Удивительно ли, что я сделалась одержимой?

Мы выходили вместе обедать каждую пятницу пять недель подряд. Усаживались за столик в «Ла Стампа» — ресторанчик модный, но без закидонов — и говорили о делах. Шон, как я уже говорила, был асом. Усложнять не любил. Внимательно изучал компанию и одним ювелирным ударом раскалывал бриллиант. С делом покончено — включает шарм. Рассказывает забавный случай, потом другой. Умел смешить. К десерту заказывал вино, поддразнивал меня насчет супершколы, в которой я училась, насчет высоты моих каблуков, флирт превращал в сражение. К третьей неделе я решила, что у меня давление не в порядке: пульс скачет, того гляди, грохнусь в обморок или умру.

По вечерам я стала возвращаться домой пешком. Домой или еще куда. У входа в пятничный паб разворачивалась и шла прочь, потому что его там не было. Я избегала светофоров — они все были против меня, я переходила улицу только потому, что вдруг намечался разрыв в потоке транспорта, шла направо, когда надо было налево. Я не то чтобы избегала свой дом — просто не хотелось никуда конкретно идти. Однажды вечером я опомнилась на берегу Дублинского залива. К тому времени наступил октябрь, холодный и темный. На горизонте болталось грузовое судно, чудовищно, непропорционально огромное. Бесконечный пляж где-то там, во тьме, переходил в мелкое, будто приклеенное ко дну море. А передо мной плыли огни: судно, видимо, двигалось. Наверное, двигалось, но в темноте я не могла разобрать, в какую сторону.

И она была изысканна, эта наша игра без единого прикосновения. Вот что я больше всего боюсь рассказывать обо мне и Шоне: как это было красиво, как тонко мы соблюдали дистанцию. А однажды днем я застала его у принтера, он стоял, задумавшись, свет бил ему в лопатки и в плечи, и тот же свет пронзил мою грудь. Я не ожидала увидеть там Шона. Серый костюм, серые волосы, темно-зеленые растения вокруг и голубая плитка под ногами. Детали, детали, какой в них смысл? Мужчина средних лет, в офисе, с папкой в руках. И когда я его не видела, облегчения не наступало. Я все равно ни о чем другом не могла думать: Шон в саду моей сестры, Шон в Бриттасе, Шон в Швейцарии. Я гадала, где он сейчас и чем занят. Я представляла себе совместное будущее и пятьдесят, шестьдесят, сто раз на дню стирала эту мысль. Все время в смятении, и все же порой — в тот миг уверенности, когда открывались двери лифта и я знала, что сейчас он появится, в миг потрясения, когда его голос вдруг раздавался в трубке, — наступала тишина, близкая к совершенству. И это было прекрасно, когда внутри меня распахивалось желание, а под ним — еще и еще. Вот почему я не раскаиваюсь: моя похоть была нежна, в моей страсти к Шону Валлели было нечто, словам неподвластное. Я знала — я знаю это и сейчас: если мы поцелуемся, то уже не сможем разомкнуть объятия.

Я скинула семь фунтов.

И это было здорово. Я врывалась в офис и мчалась по лестнице наверх, не дожидаясь лифта. Я перестала биться лбом даже о самые заманчивые стены.