Слева от солнца - Олег Раин Страница 12

На очередной станции в купе подсел старичок — сморщенный, как усохшая груша, седенький и сгорбленный. Пристроив тряпичную сумку, вежливо попросился к окну. Генка про себя выразился не самым приличным образом, но место все-таки уступил. Оказывается, старичок хотел помахать ручкой остающейся на перроне старушке. Та без конца утирала земляное личико платком и старческой щепотью быстро крестила окно. Глядя на нее, захлюпал носом и благостный сосед.

Генка подумал, что еще вчера он бы от души повеселился такой картинке, но сегодня душа не смеялась. Кто знает, может, там за окном оставалась не приятельница старичка, а близкая родственница — сестра, например. И вот разъезжались два божьих одуванчика, может быть, всего-то по соседним деревням, но, вполне возможно, навсегда. Потому и ревели в три ручья, не стесняясь окружающих.

Генка вгляделся в личико за окном, украдкой посмотрел на ревущего соседа. Старики и впрямь были похожи. А может, он просто не умел их еще отличать?

Очередной попутчик, кряжистый, благоухающий пивом и семечками, с охами-вздохами распихал по полкам многочисленные чемоданы и, нервно поегозив на скамье, потянулся рукой к радио. Динамики заиграли хрипло, но песенку Гена тотчас узнал. Конечно же, «АББА», легендарный квартет из Швеции. Вот и эту песню он когда-то уже слышал, хотя не понимал в то время ни словечка. Английский стал доступным только сейчас.

I can still recall our last summer,

I still see it all

Walks along the Seine, laughing in the rain

Our last Summer

Memories that remain.

Генка с удивлением прислушивался к мелодии и к себе. Он в самом деле все понимал! Ну, не все, конечно, но верную треть. И дело было даже не в школьном английском, — язык он освоил, как многие другие, ныряя в «нет». Кто ползает по сети, без английского не обходится. И слова старой песни неожиданно раскрывались подобием цветка, наполняли ароматом маленькое купе, мало-помалу стягивали горло опаловыми печальными бусинами.

Потому что пелось про лето. Последнее лето. А значит, и про него.

Никогда раньше подобное не приходило Генке в голову, а сейчас вдруг пришло и пригвоздило подобием шпаги — точно и больно. Впервые он ощутил, что тоже стареет! И даже не столько стареет, сколько приближается к тем годам, к тому возрасту, о котором, верно, и горевал седой соседушка. Потому что четырнадцать лет — это уже не детство. И что-то, верно, уходит с этим временем навсегда. То есть в памяти, возможно, и остается, но память — это все лишь память: нейроны, ячейки и гигабайты, силящиеся сохранить убежавшее. Но человек — не компьютер, и жить ему приходится в реальном времени. А значит… Значит, Генка уезжал не просто из родного города и семьи, — он уезжал из детства. Наверное, про это и пели популярные некогда шведы. То есть поминалось у них и про Париж, и про круассаны, и про Эйфелеву башню, но главной темой было все-таки лето — последнее и единственное.

Продолжая машинально переводить слова песни, Генка попытался вообразить свое будущее и не мог. То есть, конечно, за четырнадцатым летом последует пятнадцатое, а за пятнадцатым — шестнадцатое, но все это обещало произойти не скоро и совсем в иной жизни. Нынешнее лето, уже надкушенное, с неприятной червоточиной, покачивалось и проплывало в вагонном окне, постепенно занимало свое законное место в череде уходящего.

В той череде, что именовалась детством.

* * *

Станцию свою Генка едва не проспал. Так уж вышло, что добрых полночи он пролежал на верхней полке, уставившись в окно. Мимо тянулись города и деревушки, станции, полустанки и какие-то совсем крохотные хуторки. Все это были новые и новые километры, удаляющие его от родного города. Казалось, натягивается невидимая струна, что связывала его с домом, и Генка с ужасом ждал, когда же она порвется. Но она все почему-то не рвалась, и оттого становилось только больнее.

Колеса мерно постукивали на стыках, и, вторя им, постукивали Генкины зубы. Лежать все время на животе оказалось не слишком удобно, но иначе пришлось бы отвернуться от окна, а отворачиваться он не хотел. Глядя на приземистые здания вокзалов, на людей, бредущих по незнакомым улицам и перронам, на светофоры и коробки путевых трансформаторов, парнишка тщетно пытался представить себя вне привычных стен, без сети и компьютера, один на один с незнакомым миром. Ведь мог же он родиться не в Екатеринбурге, а в каком-нибудь Янауле или Шамановке! При одной этой мысли Генка обмирал, и в груди само собой поднималось волнение, что навещало только в минуты, когда он всматривался в кадры, присылаемые диггерами, дайверами и сталкерами. Смешно, но в свои четырнадцать Генка всего второй раз выезжал за пределы родного города! Чем-то это напоминало агорафобию — боязнь открытых пространств, которой страдал в детстве Стасик. Генка открытого неба не боялся, однако и нужды в путешествиях не видел. Та же сеть открывала доступ в любой уголок планеты, и на машины с самолетами подросток поглядывал с откровенным недоумением. Может, по этой причине и дергался кадык на шее отца, а мать безостановочно промокала платком глаза. Им эта ссылка тоже далась непросто. Потому что бросали сыночка — словно щенка с лодки. Зато и яиц наварили целую миску, намыли огурцов с помидорами, деньги заставили взять…

Вспомнив о деньгах, Генка кисло улыбнулся. Деньги — куцую стопку десятирублевок, он, конечно, взял, хотя так и подмывало сунуть их куда-нибудь на полку или даже в холодильник. Чтоб нашли, но не сразу. Был бы поглупее — обязательно так бы и сделал, но вовремя сообразил, что ничего хорошего из этого не выйдет. Найдут, подумают, что забыл, и совсем перепугаются. Ну а то, что деньги у него есть — и деньги немалые, им знать совсем необязательно.

Странная штука! — вволю понаблюдав, как предки суетятся, собирая его в дорогу, как нервно штопают какие-то тряпки, роняют их на пол, бережно укладывают в рюкзачок, Генка впервые подумал, что не такой уж он чужой для них. Хоть и жили всегда насквозь параллельно, не пересекаясь и не тратя время на любезности, но ведь тревожились — по-настоящему и искренне! Может, потому и не получилось вчера заснуть. Заснул он только сегодня и наверняка бы проспал свою станцию, если бы не проводница.

По счастью, о нужной станции хозяйка вагона помнила. Бесцеремонно растормошив подростка, она сунула ему в руки корешок билета и чуть ли не силой выпихнула из трогающегося поезда. Еще и крикнула вслед что-то веселое. То ли оболтусом назвала, то ли кем покрепче. Спросонья Генка даже обидеться не успел. Вяло помахал на прощание рукой и тут же чихнул.

Как бы то ни было, но он приехал. То есть почти приехал, поскольку это было только Заволочье. Или все-таки нет?..

Генка с беспокойством завертел головой. Вот будет смеху, если обнаружится, что его высадили на другой станции!

Но проводница знала свое дело туго. Генка не удержался и вслух прочел надпись на желтой, украшающей фасад здания табличке:

— Заволочье, Свердловская железная дорога…

Значит, все-таки то, что надо. Хотя и со своими непонятками. Городу вернули прежнее название Екатеринбург, а область с дорогами остались свердловскими. Спрашивается, где логика? То ли экономили на надписях, то ли боялись окончательно запутать людей.