Поход на Кремль - Алексей Слаповский Страница 12

И вдова Юркина, и Аня с Алевтиной удивлялись: они не знали, что Валерий Юркин так красноречив. А жена Валерия не могла оценить, лежала дома с повышенным кровяным давлением от жары, позвонила лишь по телефону, выразила соболезнования и просила Антонину не давать Валерию пить лишнего. Та согласилась, хотя просьба была неопределенная. Что значит «лишнее»? Для одного человека и второй стакан лишний, а для другого и вторая бутылка в меру.

Кто-то в доме догадался: поставили траурную музыку, открыли окно, чтобы было слышно.

И под этот аккомпанемент медленно вышли за тихо едущими тремя похоронными автобусами на улицу, вливаясь в поток, направляющийся к центру.

Кроме Антонины Марковны, Валерия, Опанасенко, Ани и Алевтины, Бездулова и Муфтаева многие пошли проводить Юркина в последний путь.

Пошла старуха Синистрова, у которой Юркин однажды чинил слив в ванной и попросил заплатить не деньгами, а натурой. Синистрова дала ему бутылку, но предупредила, что, если он напьется и дела не сделает, она пожалуется начальству. Юркин ответил, что будет только прихлебывать; он прихлебывал, посвистывал и работал, а потом затих, Синистрова, войдя, увидела: лежит Юркин возле ванной, уютно свернувшись, и посапывает; и она, вместо того чтобы скандалить и будить его, стояла, уливаясь слезами и жалея о том, что никогда у нее в ванной не будет лежать мужчина, пусть даже и пьяный, но – свой!

Пошел Лёка Сизый, бессемейный балбес тридцати двух лет, трижды сидевший за мелкое воровство; ему Юркин однажды на просьбу прикурить дал целую коробку спичек (тогда зажигалки были еще не в ходу) и сказал: «Бери насовсем, у меня еще есть!» – и Лёка на всю жизнь это запомнил как пример доброты и великодушия, и, если бы все себя так вели, он, быть может, и не воровал бы! Хотя вряд ли.

Пошла Вероника Струдень, продавщица молочного магазина, которая знавала Юркина еще тогда, когда он был молод и она была молода, и однажды он, навесив в магазине батарею, протискиваясь мимо нее в узком коридоре, прижался своей жесткой грудью к ее мягкой груди, сказал: «Ишь ты!» – и пошел себе дальше, а в Веронике что-то волнительно дрогнуло, потом тепло сжалось – и долго не отпускало, долго она, видя Юркина издали, ощущала теплый комочек в сердце и все ждала, не подойдет ли еще, не скажет ли чего-нибудь, но так за тридцать с лишним лет и не дождалась, зато была уверена, что есть любовь на свете, а разве мало этого человеку для счастья?

Пошли пять-шесть мальчишек, с которыми однажды Юркин разговорился, спросил, играют ли они в пристенок, удивился, что нет, и научил, и они к радости матерей бросили свои мертвые компьютеры ради уличной живой игры, азартно кидали о стенку монетки, которых у них были полны карманы: деньги ведь подешевели, и в каждом доме скопились копилки-хрюшки или просто стеклянные банки, полные доверху мелких монет – белесых игрушечных копеечек и пятачков, зеленоватых гривенников и полтинников, да и рублей тоже, ибо стали они по сути копейками (чистая правда: в описываемое время батон хлеба стоил шестнадцать рублей, то есть ровно столько, сколько он стоил когда-то в копеечном эквиваленте; зато водка подешевела фактически до рубля, вот и делайте выводы).

Пошли одинокие сестры Кудельновы, вспоминая, как соседи сверху залили их, а они ругали не соседей, которые были на даче, а Юркина, который все никак не мог перекрыть трубу, ругали последними словами, со злостью, и за эту мелкую злость им потом было стыдно перед собой и перед Юркиным, вот они и шли, отчасти как бы заглаживая свою вину.

Пошел Иннокентий Исподвольский, который, живя давно в «Питомнике», ни с кем не знался, жил один, до семидесяти лет ездил на работу через всю Москву в свой любимый НИИ, хотя платили ему там гроши и все время намекали на нехватку рабочих мест для молодых кадров; наконец вышел на пенсию, просидел год у телевизора, а потом, озираясь, будто в диком лесу, выбрел к кустам, которые местные называли «оазис», там собирались лучшие игроки в «высокогорные шашки», как почему-то называл домино один из местных острословов. Исподвольский никого не знал, это был чуждый мир туземцев, а он чувствовал себя заблудившимся путешественником; но понемногу освоился, и именно Юркин был первым визави Исподвольского, учил, журил и корил его, но без злобы, и Исподвольский заболел игрой, радостно ковылял в урочный час, чтобы занять место себе и Юркину.

Пошел Игорь Злостев, у которого Юркин два раза брал взаймы, и Злостеву приятно было вспомнить, что он оба раза дал.

Пошла Инна Квасникович, одна из десятков тысяч приезжих проституток, свившая себе недавно гнездо в «Питомнике»; вчера два насосавшихся своей подъязычной дряни таджика долго мучили ее, а потом тоже напихали в рот этой гадости. Инна, чтобы перебить противные ощущения, выпила водки, а с утра было так худо, что она хотела отравиться или броситься с балкона, но увидела внизу похороны, вышла, опохмелилась, потом вынесли гроб, она посмотрела на строгое, чистое, доброе лицо покойника и заплакала, чувствуя благодарность к нему за то, что он ничего плохого ей не сделал.

Пошли Роза Максимовна Петрова, гинеколог и дважды вдова, Женя Лучин, мотоциклист-гонщик со сломанной рукой в гипсе, Петя Давыденко, навсегда полюбивший группу «Раммштайн» и отказывающийся принимать что-либо, кроме нее, косоглазая и добрая старуха Мущинова, молчаливый Тихомиров, балагуристый Жерехов, пошел даже человек из шестого дома, квартира номер семь, который утром уходил, вечером приходил, и никто не знал его имени, отчества и фамилии, у него никогда не текли трубы и не портились краны (или он чинил сам), Юркин даже предполагал, что он вовсе не живет в квартире семь, а, входя в подъезд, тут же через подвал исчезает куда-то тайным ходом…

И еще кроме поименованных за гробом пошли сто двадцать семь человек.

А по Москве волнами распространялись слухи, и волны эти, вопреки физическим законам, не затухали, а становились выше и бурливей.

Штаб протестного гражданского движения «Свободная зона», пустовавший вот уже неделю по причине отсутствия каких-либо мероприятий и отключения коммунальных услуг за неуплату (даже туалет не работал), в одночасье наполнился галдящим народом. Вскоре прибыл лидер Игнат Кабуров с лысой подругой декадентского вида и гневно сказал:

– Как вы работаете, господа? Город поднялся, мы должны быть впереди, а нас нет вообще! Кстати, в чем там дело?

– Парня несут, которого сбил сын Шелкунова! В Кремль. Чтобы Шелкунов вышел и покаялся! – доложил верный помощник Кабурова Витя Мухин, любивший в детстве рисовать карты островов и кладов, закапывать их, обернув в целлофан, потом случайно находить и подбивать друзей на приключенческие поиски. Однажды они две недели строили в сарае парусный фрегат, но пожар помешал продвинуть дело дальше, хотя успели спасти из огня фальшкиль, фортимберсы, носовой дейдвуд, кильсон, форштевень, греп, княвдигед, лисель-индигед, бимсы, пиллерсы, ахтерштевень, бархоуты (не все); потом это все растащили местные пацаны.

– Ага, дождутся! Выйдет Шелкунов и на колени встанет! – иронично отреагировал Кабуров.

– Не Шелкунова сын сбил, а Викентьева, министра, дочь, – поправил кто-то. – И не парня несут, а пенсионера. Несут хоронить, там ритуальные автобусы были, а люди присоединились, подумали, что демонстрация.