Старомодная манера ухаживать - Михайло Пантич Страница 11

Один их тех дней, пустых, новобелградских, когда человек чувствует себя как полиэтиленовый пакет, причем рваный. Я смотрю на стену напротив. Ничего. Я гнил на дне канала, медленно, с периодом полураспада в сто лет, как и любой другой чертов полимер, придуманный в алхимических лабораториях Елены Чаушеску, уставший, заплесневелый, разведенный, отринувший сам себя, и мне было не до разговоров. И вот — телефон. Он (или она) был (была) упорным (упорной) (ненужное зачеркнуть). Я считал до одиннадцати, как в уличном баскетболе, и думал, эй, когда же этот (или эта) отступится, ну, нет меня. Я сосчитал еще до пяти с половиной и все-таки снял трубку:

— Да?

— Михайло, это ты?

— Я, а кто это?

— Ну, ты, чувак, вообще, ты куда пропал? Это Велибор.

— А, это ты… Что новенького? — сказал я просто для поддержания разговора, пытаясь вспомнить хоть какого-нибудь Велибора. Я знаком с десятью тысячами людей в этом мире, но в ту минуту в памяти не всплывал ни один, который откликался бы на это имя. Он же по моему голосу понял, что я не знаю, с кем разговариваю.

— Слушай, Микоян, ты вообще знаешь, с кем говоришь?

— Ну, не очень, — признался я, чтобы избавить нас обоих от неловкости. — Может быть, вы ошиблись номером.

Хотя… давно уже никто не называл меня этим прозвищем.

— Это Велибор, твой одноклассник по гимназии. Велибор Джугум, по прозвищу Джуле.

Велибор Джугум, целая вечность. Последний раз мы виделись одиннадцать лет назад (это явно мое число, и на баскетбольной форме, и вообще), на праздновании двадцатипятилетия выпуска, и тогда, из-за сутолоки и эйфории от встречи старой компании, мы толком не поговорили.

— Ну нет бы так сразу и сказать, это Джуле, тебя же никто никогда не называл по имени.

— Никто, кроме папаши, и то, когда он на меня злился. А он редко злился, добрейший был человек.

— Жив еще?

— Нет, умер два года назад, я приехал мать повидать. Живет одна, ну, я и подумал, а кто еще из команды тут остался. Набрал несколько номеров, везде новые жильцы. Дошла и твоя очередь, решил звонить до упора, прямо вот интересно было, кто ответит.

— Был занят делом, в котором я незаменим.

— Ха, ты совсем не изменился, ты так у училки по логике отпрашивался в тубзик. Можно выйти из класса? Мне надо сделать одно дело, в котором я незаменим.

— Память у тебя, как у слона. По голосу слышу, что всё путем.

— Это ты меня еще не видел. Я в Белграде еще три дня, может поужинаем? Ты, Дубравка, Свонси и я, хоть поговорим.

— Мы с Дубравкой больше не вместе. Разбежались.

— И вы!? Все мы поразводились. Что до вас с Дубравкой, я бы голову дал на отсечение, что вы — никогда. Такая была пара… Все бегали за ней, все бегали за тобой, а вы — ноль эмоций, и когда вы на экскурсии взялись за руки, мы знали: game is over. Мы вам завидовали.

— Не будем об этом, все проходит. А Свонси, это кто?

— Моя третья жена, англичанка. Пава мне дала отлуп, когда я решил уехать в Португалию. Ехать со мной не захотела, а мне и так было не очень, ну да ладно, детей у нас не было. А мне вот приспичило увидеть, как «…листья осыпают Лиссабон» ^[3]. Там встречаю Софи, немку, заселяюсь к ней, у нас рождаются две дочки, живем прекрасно, почти двадцать лет. Дочки уехали, однажды утром просыпаемся и смотрим друг на друга, как в несознанке, что такое, твою мать. И без драм расходимся, я переезжаю в Лондон. Здесь знакомлюсь со Свонси, она вполне себе о’кей, такая англичанка в веснушках, только немного моложе меня.

— Немного — это сколько?

— Одиннадцать…

— Мое число.

— В смысле?

— Да так, туплю… Ну, мы могли бы повидаться. Предлагай, когда и где, я могу, в любое время.

— Снимаю шляпу.

— За то и боролись. Ну?

— Можно в «Железнодорожнике», сегодня вечером. Знаешь, где это? Я давно там не был, надо бы проверить, как у них теперь с едой. Я бы съел чего-нибудь домашнего, стосковался. Когда мне эмигранты со стажем говорили, я думал, ерунда, ну, голубцы, шкварки, каймак, хлеб там кукурузный, чорба, сентиментальная дребедень. Ан нет, правда.

— Ладно, пошли в этого «Железнодорожника». Говори, как ехать.

— Это вообще-то бывший боксерский клуб, не знаю, может быть, и сейчас. Есть и ресторан, первый раз я там был два года назад, на отцовских сороковинах. Садишься на восемьдесят третий, проезжаешь мост, выходишь и по тропинке спускаешься, правее остановки, переходишь через рельсы и упираешься в два барака, не промахнешься. Один барак — боксерский зал, другой — ресторан.

— Понял. Во сколько?

— Давай в полдевятого, день еще длинный.

— Договорились.

В полдевятого я был в этом «Железнодорожнике». Весь день проспал, пытаясь залатать дыру в полиэтиленовом пакете, но, хрен вам, полиэтилен не заживает. Слабое утешение, что не гниет, но, где тонко, там и рвется. Джуле уже ждал в глубине зала, за накрытым столом. Рядом с ним сидела миниатюрная, на первый взгляд симпатичная англичанка по имени Свонси. Я огляделся, это было обычное заведение, но без запаха еды, кто-то явно старался, чтобы все выглядело лучше, чем, наверное, на самом деле было.