Российский бутерброд - Геннадий Смирнов Страница 11

Звонок по этой линии не мог предвещать ничего хорошего. Сегодня же, с учётом не покидающего Михал Михалыча чувства беспокойства, это нехорошее вполне должно было превратиться в плохое. Предчувствие его не обмануло и особенно усилилось, когда в трубке послышался вежливый голос Иван Иваныча, поинтересовавшегося сначала здоровьем собеседника, затем делами в его хозяйстве. Неприятную ноющую боль в груди вызвал последний вопрос относительно того, читал ли он последний номер «Форбс», естественно русской версии. Михал Михалыч покосился на отброшенный им раньше, на край сидения, какой-то журнал и увидел на его обложке фото владельца и генерального директора любимой им компании «Коните». И сразу же понял всё: и причину не покидающего его с утра беспокойства, и косые взгляды некоторых чиновников и, самое главное, – причину этого звонка. Ему даже не нужно было уточнять, является ли это печатное издание журналом «Форбс» и последний ли это его номер. На том конце радиоканала настоятельно советовали почитать и через часик встретиться, чтобы обсудить всё в спокойной обстановке.

Положив трубку, градоначальник повернулся к журналу, и на какое-то время запечатлел на нём такой взгляд, от которого, казалось, задержись он на обложке подольше, белозубое улыбающееся изображение в мгновение вспыхнуло и превратилось бы в кучку чёрного пепла. Но Михал Михалыча хватило только на то, чтобы бессильно взвыть и замахнуться на портрет, не смея причинить ему какой бы то ни было вред. Однако он награждал изображение такими эпитетами, которые неудобно воспроизводить не только в нормальном обществе, но даже в камере СИЗО среди отпетых уголовников. Пояснения к фото и досужие домыслы авторов статьи, облегчения не принесли, зато усугубили положение.

Ровно в намеченное время Михал Михалыч сидел на том же месте, которое, казалось, покинул совсем недавно, а перед ним лежал экземпляр ненавистного журнала. Выдержки из него Иван Иваныч использовал в качестве вопросов, на которые Михал Михалыч не успевал отвечать (может это и хорошо), ибо хозяин кабинета с юношеским задором делал это за него. Всё крутилось вокруг миллиардных состояний нажитых тандемом (М.М и «Коните») непонятно как. Казалось, что Иван Иваныча больше всего раздражали вопросы, по этому поводу, его зарубежных коллег, которые и в страшном сне не могли себе представить, что такие вещи могли бы происходить во вверенных им государствах и, главное, быть ненаказуемы.

– Это что такое? Как это понимать? – Повышенным тоном вопрошал хозяин кабинета, тряся журналом перед носом собеседника. – Как вы это объясните? Не надо не пытайтесь! Для меня и так всё ясно и понятно, – не давая открыть рот оппоненту, не унимался Иван Иваныч. – Мало того, что Партию скомпрометировали, прилюдно все наши идеи дискредитировали, так ещё и на весь мир прославили! Вы понимаете, что после этого о нас нормальные люди будут говорить, а уж что подумают, так и представить страшно!

Михал Михалыч сделал робкую попытку что-то сказать в своё оправдание, но был прерван взмахом руки начальника, который уже не мог или не хотел остановиться. Вероятно, Иван Иванычем овладело желание отомстить непонятно кому за всё то, что у него, по той или иной причине не получилось, за нахождение в тени Василь Васильича. А тут такая возможность показать, кто в доме хозяин и его понесло.

– Я вас предупреждал? Предупреждал! Не надо выделяться и плыть против течения! Оно, всё равно, сильнее вас! Убеждения у него! Теперь мне понятны ваши убеждения! Где вы их реализуете? В Альпах или на Канарах? Борец за демократию, твою мать! – В несвойственной ему манере, перенятой у старшего товарища, поставил восклицательный знак Иван Иваныч, встал с места и зашагал по кабинету.

Михал Михалыч, как и все Там, наверху, слыл демократом и был им, но лишь настолько и до того момента, пока эта европейская штучка – демократия – не начинала посягать на понимание им своей роли в историческом развитии в рамках отдельно взятой страны. И если быть до конца честным, то все эти демократические заморочки в виде плюрализмов различной направленности и неконтролируемого волеизъявления того самого «демоса», то есть народа, он считал абсолютно вредными и нарушающими стабильность его начальственного положения. Но, когда угроза такой стабильности могла возникнуть откуда-то с другой стороны, он ни минуты не сомневаясь, готов прибегнуть к демократии как к палочке-выручалочке. И сейчас, глядя на разъярённого хозяина кабинета, слушая его обличительный монолог, но, не слыша его, Михал Михалыч с тоской вспоминал те времена, когда он был и царь, и бог, и воинский начальник, и отчёт держал только перед теми, кто его выбрал на столь высокий пост.

Опустив глаза, якобы в раскаянии, он внимательно рассматривал ногти на своих покусанных пчёлами руках и думал, что чёрта с два с ним бы тогда так разговаривал этот молодой человек. Это сейчас он хочет – казнит, а хочет – милует, а тогда…

И вдруг, то ли Михал Михалыч совсем заблудился в своих мыслях и воспоминаниях и перепутал время, то ли его укусила какая-то пчела, а может просто всё это надоело, он повёл себя так, словно пролетарий, которому нечего терять, кроме своих цепей. Но ему-то было, что терять и ещё как было, но он об этом как будто забыл, потому что неожиданно, похоже, даже для себя, с силой хлопнул ладонью правой руки по приставному столику и, медленно вставая из-за него, произнёс как-то устало и безразлично: «Всё, хватит». Затем более громко и настойчиво. – Хватит!

Иван Иваныч, увлечённый процессом осуждения своего подчинённого, не сразу заметил изменения в обстановке и по инерции продолжил бичевать его недостатки. Но когда осознал происходящее, остановился, повернулся лицом к Михал Михалычу, уничижительно посмотрел на него и с неким вызовом в голосе, типа «это кто там посмел?» протяжно произнёс: «Что-о?»

– А то, – автоматически выдал Михал Михалыч и, подумав, что бог не выдаст, свинья не съест, тем более с таким багажом, как у него, отпустил тормоза, – а то, что хватит меня мордой по столу водить и с дерьмом смешивать. Я что один такой? Посмотрите вокруг, на своё ближайшее и не очень, окружение. С какого перепуга они все в золоте и дизайнерских костюмах не по одной десятке штук баксов? И квартиры в центре города им бабушки с дедушками по наследству оставили, а некоторым ещё и на Рублёвке особняки завещали! Думаете, этого никто не видит?

Иван Иваныч ожидал всего, чего угодно, но только не такого и поэтому стоял с широко раскрытыми глазами, беззвучно хватая ртом воздух. Казалось, одень на него кепку и приклей усы, и тут же из его уст вырвется знаменитое сааховское: «Аполитично рассуждаешь, слушай, аполитично рассуждаешь». Но Иван Иваныч молчал, а Михал Михалыч, ободрённый всплывшими из памяти заверениями своих подчинённых о том, что народ и они лично костьми лягут за горячо любимого градоначальника, но в обиду его не дадут, решил не останавливаться на полпути.

– Все всё видят. И то, что страной и экономикой руководят не профессионалы, а назначенцы из земляков, однокашников, одноклассников и прочих родственников и знакомых. Вы думаете, что у них полные штаны благодарности за то, что Вы их вытащили из грязи и назначили в князи, и они поддержат вас в трудную минуту? Они первые предадут Вас, потому что они в верхах той самой организации, беспринципностью которой Вы так восхищались. Вы хотели создать команду единомышленников, а получилась стая. Вам хочется что-то изменить, я надеюсь, искренне хочется, но почему Вы этого не делаете? Потому что Вам не дают. Не даёт та самая команда-стая. Им это не нужно, им и так хорошо. Им всё равно кому служить, главное, что бы у кормушки. Это не мои, – это Ваши слова.