Правдивая история страны хламов. Сказка антиутопия - Виктор Голков Страница 11

Гицаль ласково провел ладонью по шершавой поверхности заветного портрета. Теперь это была его собственность, что почему-то не радовало его.

Запихнув портрет за пазуху, последний романтик, как бы в надежде еще что-то найти, сунул руку в образовавшуюся в песчаной стенке нишу. В ту же секунду стена с глухим шорохом съехала на дно ямы.

В куче песка перед собой Гицаль увидел несколько костей и человеческий череп. Лежали там и другие предметы: мраморное ухо, остатки шляпы, осколки какой-то фарфоровой посудины, заржавевшие ножницы.

Сомнений не было: он наткнулся на останки своего приятеля Болтана Самосуя вперемешку с содержимым его знаменитого сундука. Канал, задуманный Смоком как первый шаг к так называемой Новой Жизни, прошел как раз через могилу того, кто первым возвестил ее грядущее пришествие.

Выбравшись из могилы, Гицаль огляделся. По контрасту со снегом, белой коростой покрывавшему окрестности, особенно четко выделялся тяжело нависший над головой мрачный гребень высокого квадратного забора. Вдоль забора черными проплешинами зияли ямы, в которых, как кроты, копошились высланные на раскопку канала богемовцы. Их никто не охранял, ибо сбежать все равно было некуда: не взлетишь же, в самом деле, в небо, в этот свинцовый квадрат, откуда беспрерывно валятся мокрые бесформенные снежные хлопья.

В десяти шагах от романтика темнела заваленная комьями земли и мусора улица, в прошлом носившая название Заросшая сорняками. Сорняки на ней больше не росли – их съели строители канала. Одиноко и сумрачно высился у дороги дом Болтана Самосуя, напоминавший окаменевшего со сложенными крыльями нетопыря.

И хотя Болтана уже не было в живых, а, значит, ни дом, ни портрет больше не принадлежали ему, – Гицалю, некогда страстно мечтавшему завладеть портретом, неожиданно захотелось положить его на прежнее место – в сундук. Охваченный этим непонятным ему самому желанием, он заковылял к дверям.

Из глубины комнаты на него дохнуло затхлостью и сыростью необитаемого, давно покинутого жилья. Казалось, что-то более горькое, чем смерть, таилось под сгнившим порогом, в черных щелях, вьющихся между заплесневевшими от времени половицами, в страшноватых темных закутках.

Когда глаза слегка привыкли к темноте, он начал различать отдельные предметы, которых, впрочем, было немного: стол, табуретка, железная койка. И вдруг сердце его екнуло: всеми четырьмя гранями из мрака выпирал массивный прямоугольный предмет.

Первое, что бросилось Гицалю в глаза, была неестественная по сравнению с другими вещами чистота сундука. Хотя все вокруг утопало в пыли, он выглядел новым, и даже медные заклепки на его обручах торжественно блестели, как бы только что выйдя из рук мастера. Крышка не была замкнута и отворилась легко, без единого звука.

Ослепительно яркий свет заставил романтика зажмуриться.

Когда же он рискнул опять раскрыть глаза, сиянье ослабело, и стало очевидно, что источником света является веник, а, точнее, его невыносимо яркие спицы-прутья, переходящие в более тусклую металлическую рукоятку.

Рядом с веником располагался толстый том в красной обложке, на которой зловеще поблескивало золотое тисненое название: “Справедливость и пути достижения оной” – сочинение Болтана Самосуя.

Гицаль потянулся было к сундуку, но, случайно коснувшись веника, скривился от боли. На руке краснело и расползалось пятно ожога: стальные прутья были раскалены добела. В следующий раз он был куда осторожнее. Однако, хотя книга, казалось, абсолютно свободно покоилась в сундуке, какая-то невидимая сила словно гвоздями приколотила ее ко дну.

Стараясь больше ни о чем не думать, он вытащил из-за пазухи портрет и, мимоходом глянув на женское лицо, опустил его в разинутую пасть сундука. Глаза женщины, наполнившись слезами, блеснули ему из глубины, и в ту же секунду крышка с треском захлопнулась – он едва успел отдернуть руку.

В комнате сразу потемнело. Сундук внезапно покрылся налетом пыли и плесени, осел и как-то рассохся. Теперь он ничем не отличался от того сундука, который Гицаль не раз созерцал в доме своего бывшего приятеля Болтана Самосуя. Знакомый с давнего времени огромный ржавый замок, как всегда, висел на его обшарпанном боку.

От удара табуретки одна петля оборвалась, и замок повис на другой. Гицаль вторично откинул крышку. На дне рядом со ржавым стальным веником знакомо желтела пухлая пачка страниц в картонной обложке, на которой размашистым почерком Болтана было выведено: “Справедливость и пути достижения оной”. Так и не отважившись взглянуть на портрет, Гицаль захлопнул сундук и вышел вон.

Что-то неуловимо изменилось: то ли потеплело, то ли посветлело вокруг от снега, который на удивление быстро, за время, пока он находился в доме, толстым покрывалом окутал Страну Хламов.

Издалека заметная на снегу, размахивая руками, к нему приближалась маленькая черная фигурка. Писатель Свинтарей, что-то громко и невразумительно выкрикивая, обхватил его за плечи и хрипло зарыдал, только и успев выдавить из себя: “Смок…”

* * *

Свинтарей разжал руки и недоуменно огляделся. Он был один. Гицаль Волонтай внезапно сгинул, как будто растворившись в его руках. Только в трех шагах от писателя, на бровке заполненной снегом ямы торчала лопата, а на ее отполированном черенке зеленели мелкие нежные ростки – такие неправдоподобные и лишние на фоне белой неподвижности последнего мартовского снега.

Один день писателя Свинтарея

* * *

Дамы частенько любят порассуждать о свободе духа и своих самых заветных желаниях. Однако, если спросить любого, чего ему хочется именно в эту минуту, то вряд ли кто выскажет что-то определенное. И только Сугней Чурила имел совершенно конкретное и точное желание: он мечтал отгородиться от всех глухим забором.

В связи с этим он еще во времена царствования Бифа Водаёта выменял в семейном общежитии мусорщиков бочку “Горькой полыни” на топор, пилу, рубанок и другие необходимые инструменты, завернул их в промасленную онучу и закопал под завалинкой своего дома.

При кровавом тиране Смоке Чурила вынес из национализированного Нескучного сада, в то время раскорчеванного под канал, множество всякой деревянной всячины и припрятал на чердаке и в подвале до лучших дней. Как только Страна Хламов ступила на порог Возрождения, Чурила вытащил спрятанное во двор и настрогал огромный штабель ровных и гладких досок. После землетрясения и того хаоса, который воцарился в Хламии в результате непримиримой борьбы подвижников с «неподвижниками», неугомонный мечтатель в одну ночь огородил свою усадьбу глухим дощатым забором.