Альпенгольд - Елена Соловьева Страница 11

…

Я началась не от пыльной ржавчины оград балкона, не от жести крыш, изъеденной дождём, не от усталых, в невидимых трещинах, стёкол. И этот город – не мой дом, хоть хитро и цепко въелся в память, каждым запахом и каждой невнятной тенью. Я не от этой, неумелой, не осознавшей себя любви, нераскрывшейся сути.

Зачем вы дрожите во мне, зачем стучитесь – истёртые подъездные ступени и пыльный луч луны, заплутавший между рам никогда не мытого стекла? Там я была, там я жила и болела, ещё не осознав, ещё не обретя власть. Как я хорошо знаю мучения, происходящие от обилия собственного тепла…

Когда от тоскливого отражения луны в луже вдруг вспыхнет всё внутри, а выхода нет, и бьёшься, как бабочка между двойной рамой… Я слишком хорошо тебя знаю, городишко, прикидывающийся моим домом.

Но есть мой цвет. Коричневые волны уральских волн до горизонта. И зелёная вода весны с хвоей и берёзой. Зелень прокрадывается в глаза, а в кровь румянцем. Я загораюсь, как странная свеча, от этого полосатого, ещё и тёплого и холодного одновременно ветра, я нежусь у костра под дождём. И вдруг осознаю эту гармонию двух, казалось бы, разных вещей, и я счастлива здесь, на самом их стыке, на «лезвии бритвы». Я свободна… Я не хочу плена, я достойна не плена…

9 мая 1990

…

Здесь я хочу одного: полупустого дома, окружённого наглухо весенним разливом или погребённого намертво в снегах. Чтобы дверь была завалена сугробом, чтобы оборвались все провода, сломались к чертям все часы. Чтобы стихия неумолимой рукой заставила быть вместе три дня. И чтобы где-то нашёлся огарок свечи. Страсть моя, нежность моя, душа моя – они бы проросли там.

А здесь я задыхаюсь во лжи, замешанной на жалости, слезах горечи, а больше всего – безволии. Как глупо всё, как глупо. Глупо так, что даже не больно.

– Ты только не вини меня, – говорит Вадик Ложкин.

– Да нет.

– И себя не вини.

Я не виню. Один по слабости не может отказаться, другая – отказать.

А сильные – не здесь. Так, пожалуй, и найдём мы своё счастье в разных плоскостях. Одни – не противясь природе и событиям, веря, что жизнь – это, скорее, «майский луг, где гуляют женщины и кони», радуясь без осмысления теплу и цветам этого луга и искренне считая, что именно здесь есть что-то «вечное, так похожее на смысл». Другие – в вечном противлении, в достижении цели, ради которой безжалостно преобразуют всех этих женщин, коней и луга.

Так зачем же я хочу нарушить грань плоскостей, исступлённо повторяя: «Ты же сильный, ты же умный, пойми меня и, о боже, сколько тепла и радости прорастёт. Хоть ненадолго. На маленькое пусть, но искреннее время».

28 мая 1990. Контрольная запись

– Наталья Санна, они же вам весь пол разобьют, ведь каблучки теперь тонкие, с железными набойками.

– Что ж, в сентябре приду и покрашу.

Здесь всё та же напряжённая жизнь. Мероприятия. Слова, при звуке которых мне становится тоскливо. У них – мероприятия, у меня – удивительный вечер с девочкой Викой, сейшн в её честь свердловских поэтов и самолёт в Фергану.

– Где ты работала эти четыре месяца? Как нигде? А на какие деньги жила?

– В общежитии это несложно.

– Как несложно?

– Ну, молодая она, Ольга Николаевна, ну ошиблась, а потом страшно было…

– Родители знают?

– А зачем?

Вика вчера сказала: «Дай сигаретку». Я не удивилась. Потом она сказала: «У Блока есть о трёх стадиях гармонии». Я не удивилась. Потом она читала свои стихи – это были мои мысли и моё восприятие. Я не удивилась.

– Они все получают документы, расходятся по домам, наводят марафет, потом собираются.

– А папашки и мамашки дежурят на входах и окнах.

Это в директорской рождается стратегический план выпускного вечера. Я в приёмной ожидаю Ольгу Николаевну, в сумке у меня приказ об увольнении, которое, собственно, уже давным-давно произошло, но не официально, а по моему собственному желанию. Последние спокойные минуты, дальше вечер играется на октаву выше, чем обычная жизнь. Солнце, то появляясь, то пропадая, делало чёрте что и не покидало меня. Закат, раздуваемый ветром, звучал той же лихорадочно высокой нотой, что и всё мое существо, и, если верить предчувствию, это была дорога к счастью, а может, и само счастье.

…

Вика читала свои стихи, сидя на полу, у круглого стола прошлого века, в комнате, которая представляла собой что-то среднее между авангардистской выставкой и рабочим кабинетом Зинаиды Гавриловой. С картины на стене смотрело удивительное животное с длинной шеей и огромными глазами, оно охраняло мужчину и женщину, которые лежали, обнявшись, в зелёной траве. Я время от времени выглядывала в окно, проверяя: там ли остаток жёлтого дня, там ли бездарные серые коробки домов – убогий мир спального района.

…

Потом закат в общаге архитектурного, в Вовкиной комнате. Грустно. Надпись на стене заклеена, и Жанка унесла с собой полудетское тепло, капризы и игрушки. А ветер раздувает, раздувает, раздувает закат. «У меня красивые закаты», – говорит Вовка. Раньше он говорил: «У нас красивые закаты», а Жанка: «Мне нравится Вовкино окно».

…

Потом восход прыгал за окном такси. Мы ехали в аэропорт. Мы – это Сергей Ефграфович, я, Лёнька, Маринка и измоденовская Татьяна. Странный какой-то состав. «Зелёная рыба медленного майского солнца» лихорадочно горела за чёрными прямоугольниками новостроек алым. Даже не восход, а предчувствие его. А под зелёным глазом табло, у черты, куда не пускают провожающих, мне было не холодно, не тепло, а слишком жарко. «И кусочек моей Европы у пропеллера в белом блюде».

– Мальчик в спортивном (это мне), пройдите ещё раз.

– Ленка, положи палки, – Татьянин смех.

Я плохо попрощалась. Но я не могла лучше… Самолёт поднимался прямо в восход. В воспалённой голове всё путалось: красные полосы, огонь выше горизонта, земля где-то сбоку и лёгкий дым над ней.