Жизнь бабочки - Жанна Тевлина Страница 11

– Так это же одно и то же.

* * *

– Севчик! Ну, Севчик! В волейбол играть идешь?

Он выскакивал из калитки и мчался на волейболку по песчанке, лавируя между мамашами с колясками, с которыми на бегу здоровался, а они ему никогда не отвечали. То ли просто не замечали, то ли не слышали. Но на этот раз по дороге никто не встретился, да и волейболка была пуста. Даже сетка не висела. Он прошелся по площадке. На ней валялось много камней и строительного мусора, некоторые доски были полусгнившими. Он попробовал толкнуть ногой большой камень с неровными краями, но тот как будто врос в землю. Сева хорошо помнил, что вчера ничего такого не было, да и никогда не было. Вечером до темноты играли взрослые, так что им уже не удалось сыграть ни одной партии. Только Чижика взяли в свою команду, взрослые всегда его принимали. Он был длинный и три года занимался в волейбольной секции, поэтому игру не портил, а даже иногда вытаскивал безнадежные мячи. Чижика часто хвалили, но он делал вид, что ему это по барабану, называл всех козлами и лепилами, с которыми играть невозможно. Севу взрослые не брали никогда. Да что там взрослые, его и ребята принимали только, когда в команде было не больше трех человек. Потом долго звонили в гонг и, уже убедившись, что никто больше не придет, милостиво разрешали встать на площадку. При этом они долго морщились и предупреждали, что он играет до первого пропущенного мяча. Мячи пропускали все, но никого не ругали и никому не читали нотаций.

Сева огляделся. Вокруг не было ни души. Значит, над ним подшутили и никто играть и не собирался. Его пронзила такая боль, что он даже присел на торчащий камень. Значит, теперь не будет волейбола вообще, и он никогда не сможет доказать, что он такой же, как все. Да и кому доказывать? Нет никого вокруг. Только доски и холодный камень, на котором он сидит…

В момент пробуждения он даже не понял, где находится. Из окна пахло пряностями и свежей выпечкой. Слышалась незнакомая речь, и тогда он вспомнил, что он в Мадриде, у Славки Черенцова.

Черенцов возник из небытия, когда Мансуров о нем и думать забыл. Они не виделись около десяти лет, с момента получения диплома. Первое время перезванивались, а потом Сева потерял его телефон, вернее сменил записную книжку, а черенцовский телефон решил не переписывать за ненадобностью. Хотя в университете они дружили. Но дружба эта была вынужденной: они были единственными мальчиками в группе, и это их сближало и озлобляло одновременно. Филфаковские девочки их за мужчин не держали по определению, и это определение настолько крепко к ним прилипло, что они стеснялись друг друга, но когда оставались вдвоем, долго и желчно обсуждали соучениц и свое вынужденное присутствие в этом болоте. При девочках они делали вид, что их ничего не объединяет, так как каждый из них, хоть и был филфаковским мальчиком, себя таковым не считал.

Сева действительно попал на филфак случайно и долго не мог смириться со своей несчастливой судьбой, которая поступила с ним столь неожиданно и подло. Он уже давно видел себя на журфаке, да и все было к этому готово. Статьи на творческий конкурс готовили вместе с Галей Брехт. Он приносил ей материал на заданную тему, она правила, но никогда не давила. Подробно объясняла, почему бы она изменила данное место, хотя он и сам написал очень даже неплохо. Но все-таки… Он опять правил, она опять хвалила, но все-таки что-то добавляла или меняла. В итоге каждый материал был доведен до совершенства. Отец взялся пристроить материалы в молодежные издания. Издания тянули с публикацией, но отец говорил, что все идет по плану. Уже перед самыми выпускными отец показал опубликованные статьи. Сева читал и не узнавал. Вначале он думал, что статьи сильно откорректированные, но он точно помнил, что не писал о комсомольцах, нашедших могилы неизвестных солдат. Он вообще о комсомольцах не писал, да и о солдатах тоже. Галя в этих темах не разбиралась и помочь не могла. Отец очень деликатно объяснил, что когда Сева будет студентом, он будет писать, о чем захочет, а пока придется выполнять требования свыше. И он пальцем показал на потолок. На самом деле Севины материалы очень понравились редакторам. Очень понравились. Они даже удивились, что такой молодой, даже юный человек так профессионально пишет. Севу эти слова не очень успокоили, тем более он не забывал о Галином вкладе в его творчество. Несколько дней обида не проходила, и он думал о том, что теперь часто придется подстраиваться и играть по чьим-то правилам. Но с другой стороны, не мог же он отказываться от профессии. Он хотел быть журналистом всегда, даже тогда, когда не имел понятия, что это такое. Дальше были выпускные экзамены, после которых родители торжественно объявили, что Сева прошел творческий конкурс на журфак и допущен к вступительным экзаменам. По этому поводу приехала бабушка, они долго сидели за столом, много говорили о Севином будущем, которое без сомнения прекрасно, но многое будет зависеть и от самого Севы, но они-то знают Севины возможности и уверены, что он не подкачает. Бабушка произнесла длинный и витиеватый тост о том, насколько Сева творчески одарен, какое у него чувство слова и воображение. Она даже под конец расплакалась, и все долго и шумно ее утешали. Севе было неприятно слышать эти слова от бабушки. Сразу вспоминалась дача, то, как он прибегал красный и зареванный после очередной стычки с ребятами. Бабушка требовала подробного рассказа, слушала молча, с непроницаемым лицом и в конце заявляла, что больше он не пойдет к этим ребятам, потому что надо знать свое место. Он всегда допытывался, какое место она имеет в виду, но по всему выходило, что место это незавидное, в то время как остальные ребята по каким-то необъяснимым причинам достойны куда более престижных мест. Он допытывался, почему она так считает, но бабушка всегда уходила от ответа, ограничиваясь фразой «так случилось».

Последний месяц перед экзаменами были сплошные репетиторы, Сева уставал, не высыпался, но постоянно пребывал в радостном возбуждении. Уже совсем скоро начнется другая жизнь, где будет свобода и его наконец оценят. Ему уже сейчас казалось, что не было никогда школьно-дачной эры и все это было не с ним или приснилось в страшном и долгом сне. Он вообще плохо помнил этот месяц перед экзаменами, он пролетел как один миг и так же внезапно кончился. Были какие-то звонки, нервные переговоры отца, шепот из родительской спальни. Севе надо было к девяти на другой конец Москвы, к литератору. Он уже проснулся, но еще лежал. В комнату вошли мама и папа. Мама села на кровать, а папа остался стоять. Сева сразу испугался. Папа сказал как-то неестественно торжественно:

– Сева, тут немного изменились обстоятельства…

– Какие обстоятельства?

– Дело в том, что Павел Иванович больше не декан…

Последний год имя Павла Ивановича Стружко поминалось в их семье чаще, чем имена близких родственников и знакомых. Они с отцом когда-то учились вместе, а последние лет пятнадцать Павел Иванович был деканом журфака. Говорили, что он сам предложил помощь, и отцу даже не пришлось ни о чем просить. Вроде бы они всегда были друзьями, однако до этого года Сева даже имени такого не слышал. Сейчас Павлу Ивановичу звонили не реже, чем раз в неделю, причем к звонку готовились. Мама садилась рядом, внимательно следила за папиной артикуляцией, готовая в любую минуту подсказать что-то особо ценное и своевременное.