Беспаспортных бродяг просят на казнь - Елена Мищенко Страница 11

Вообще откровенный антисемитизм в Америке мы чувствовали меньше, чем в Советском Союзе. Нельзя сказать, что антисеметизма в Америке совсем нет – это такая заразная болезнь, которая расползлась по всему белому свету. Однако в США нет процентной нормы для евреев поступающих в институт, пятая графа не влияет при поступлении на работу, да и вообще в анкете нет графы «национальность». В анкетах есть только графа «race» (раса). И любой европеец с белой кожей ставит птичку над словом «white». В Киеве я сталкивался с антисемитизмом со школьных лет. Но как раз в нашей школе этого было меньше, чем на государственном уровне и в уличных стычках. Поэтому меня несколько удивил разговор с нашей очаровательной Зопой после окончания третьей четверти.

Была ранняя весна. Мы все мчались после уроков домой. Предстояли хоть и короткие, но многообещающие весенние каникулы. Она остановила меня в коридоре, преградив путь к отступлению своей мощной фигурой. Она вообще ко мне цеплялась в последнее время, так что я не ожидал от нашей беседы ничего хорошего.

– Стой, не спеши. Я хочу поговорить с тобой. В последнее время у тебя резко снизилась успеваемость и ухудшилась дисциплина. Говорят, что ты еще рисуешь какие-то пасквили на преподавателей. Я хотела поговорить с твоим отцом, но теперь я понимаю, что ему не до этого. Яблоко от яблони далеко не падает. Его антипатриотическая деятельность стала известна. Я знаю, что он был одним из организаторов космополитического движения. Так что я тебе не советую повторять его ошибки. Прекрати это зубоскальство, это никому не нужное рисование мерзких карикатур. Сделай, пожалуйста, выводы, иначе выводы сделаем мы сами.

Зопа меня достала. Я понял, что ее нежное отношение ко мне может принять катастрофические размеры. Нужно смываться из моей родимой школы. Слава Б-гу, мужских школ поблизости от нашего дома было достаточно.

Конечно, жалко было бросать приятелей, расставаться с любвеобильным Петюней, пьяненьким Фарадеем, фанатичным Дон Кихотом, нашим физруком Левой, который называл нас сосисками, даже с простодушной Анной Соломоновной, покидать родные стены и классы, в которых мы еще совсем малыми пацанами топили буржуйки в сорок пятом и сидели на подоконниках, так как не было парт. Единственное, что меня не волновало, это расставание с Зопой, несмотря на ее высокую идейность и преданную партийность.

Я знал, что у отца возникли осложнения в связи с кампанией против космополитизма, хотя он никогда не делился с нами своими неприятностями. Но насколько это серьезно, я еще не знал. Зловещие слухи поползли еще в конце предыдущего года, когда был распущен Еврейский Антифашистский Комитет, а активисты и члены его президиума были арестованы. Но самый пик антисемитской кампании начался в феврале после публикации в «Правде» передовицы «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». Сразу обрушился шквал нападок на евреев – представителей интеллигенции, деятелей науки и культуры. Большинство еврейских писателей уже было арестовано. Одни называли цифру сто, другие двести.

Волна государственного антисемитизма перекатилась на другие профессии. Стали выявлять сионистов, космополитов, беспаспортных бродяг, антипатриотов и прочих отщепенцев среди ученых, писателей, журналистов, художников, архитекторов, музыкантов.

Тут особенно пригодились не так давно образованные «Суды чести», которые лихо расправлялись со всеми «прихвостнями буржуазной идеологии».

31-го января газета «Культура и жизнь» начала кампанию по раскрытию псевдонимов еврейских писателей – Холодов-Меерович и т. д. Оказывается все они пытались прикрыться русскими фамилиями. Вся дружная советская пресса («Культура и жизнь», «Советское искусство», «Литературная газета» и другие) в течение двух месяцев изобличали тлетворное влияние Запада, клеймили космополитов, разоблачали национальную принадлежность русских писателей: Бурлаченко-Бердичевский, Данин-Плотник, Жаданов-Лифшиц. Их обвиняли в ненависти к советскому народу, идеологической диверсии, создании литературного подполья. Оказывается, от них не отставали и наши славные художники, скульпторы и искусствоведы. В частности, в этот список попали Аркин и Эфрос, книги которых были у нас дома. «Профили» Абрама Эфроса уже тогда я читал с большим удовольствием, совершенно не подозревая, что он, оказывается, скрытый беспаспортный бродяга. Попал под удары художник с фамилией очень похожей на нашу – Давид Штеренберг. Хоть я и не очень понимал его живопись, но чувствовал, что снаряды ложатся все ближе и ближе.

Официальные данные мы получали из газет, неофициальную информацию мы получали только в одном месте – на Крещатике. При этом действовать приходилось крайне осторожно, так как по Крещатику гуляло много знакомых, но доверять можно было только избранным.

Каждый вечер часам к восьми на Крещатик высыпали массы старшеклассников. Ходили группами по несколько человек, причем мальчики отдельно, а девочки отдельно (сказывалось раздельное обучение). Если кто-то видел приятеля во встречной группе, он переходил в нее. Таким образом все эти группки тасовались, как карты в колоде, и, естественно, любые новости быстро распространялись. Если у какой-либо пары возникали более интимные отношения – они удалялись с Крещатика в Пионерский парк и устраивались там на скамейке в районе кинотеатра «Павлин» или за Патоновским мостиком в Первомайском парке.

Прогуливались мы от площади Ленинского комсомола до Бульвара Шевченко, по правой стороне если идти к Свидетелю (так неофициально называли памятник Ленину). Дело в том, что у каждой блатной группировки в центре Киева была своя зона влияния. За пределами Свидетеля начиналась зона влияния Вовки Безрукого, и прогулки по этой зоне были чреваты неприятностями (у него, действительно, не было одной кисти, и он славился своей жестокостью). На Большой Житомирской и Артема правили бал братья Бараны. Так что по вечерам мы туда тоже не ходили. Крещатик был более демократичным, и кроме того, у нас здесь был выход на местных авторитетов, которых было несколько: Пиня-банабак, Миша-беспалый, Цезарь…

В этот период у меня были три пассии, выбор между которыми еще не определился. Моя постоянная пассия – Ася, девушка весьма серьезная и самостоятельная из 33-й школы, вообще не любила ходить по Крещатику. Рита – веселая пышка из 57-й настраивала меня на крайне легкомысленный лад. И, наконец, с Верой я не знал как себя вести, так как к ней был неравнодушен мой приятель Валентин. Я старался не решать свои личные проблемы на Крещатике.