Спортивный журналист - Ричард Форд Страница 11

Мне был тогда двадцать один год, а рассказываю я о тех временах лишь потому, что как раз тогда на меня первые в жизни напала дремотность, хотя чувства той поры такими уж приятными не были, я бы назвал их, скорее, гнетущими, чем какими-либо еще. Я лежал на койке госпиталя ВМФ в Южной Каролине и не думал ни о чем, кроме смерти, и она на какое-то время заинтересовала меня. Я думал о ней, как другие думают о бейсбольной стратегии, выбирая одну, потом другую, – я видел себя мертвым, а после живым, а после опять мертвым, как будто тут возможны какие-то тонкие ходы и варианты. Затем я понял, что никакого выбора у меня нет, что все будет отнюдь не так, и затосковал, а следом впал в такую подавленность, что врачи принялись пичкать меня антидепрессантами, чтобы я вообще перестал думать об этом, – и я перестал. (Что-то в этом роде происходит со многими, кто заболевает молодым, и, вообще говоря, способно напрочь испортить человеку жизнь.)

Что до меня, случившееся позволило мне вернуться в колледж, поскольку пропустил я всего один семестр, и к 1967-му я уже носился с мыслью, возникшей еще в «Сиротских соснах», после прочтения дневников, которые Джошуа Слокам вел, в одиночку огибая на яхте земной шар, – с мыслью написать роман. Героем его должен был стать мечтательный молодой южанин, который поступает в морскую пехоту, но комиссуется из нее по причине загадочной болезни, отправляется в Новый Орлеан, увязает там в мире секса, наркотиков, а, по слухам, еще и контрабанды оружия, тщетно пытаясь примирить свое головокружительное настоящее с покаянными напоминаниями сознания о том, что он не погиб вместе со своими товарищами по морской пехоте, – кульминацией романа становится бурное свидание с женой методистского священника, которая отдается ему в заброшенных бараках, где когда-то жили рабы, впрочем, потом и в других местах тоже, отчего жизнь моего героя разбивается вдребезги, и он уходит на нефтяные промыслы Техаса, и след его теряется там навсегда. Построено все было как череда коротких ретроспективных сцен.

Роман получил название «Крылья ночи» – от сентиментального морского пейзажа, что висел над моим любимым креслом в гостиной «Сигма Хи» (я, впрочем, честно привел цитату из Марвелла). В середине последнего курса я завернул рукопись в бумагу и послал ее нью-йоркскому издателю, который спустя полгода написал в ответ, что роман «выглядит многообещающе», и поинтересовался, нельзя ли ему посмотреть «другие вещи». Рукопись мне выслали обратно, но она затерялась на почте, и больше я ее не видел, а копии у меня, естественно, не было. Впрочем, первые строки я помню так ясно, точно сочинил их сегодня утром. В них описывалась ночь, когда был зачат рассказчик. «Год был 1944-й, стоял апрель. В Мемфисе цвел кизил. Японцы еще не сдались, война затягивалась. Его отец вернулся домой с работы усталым и выпил, не помышляя о людях в белых халатах и с кодовыми именами, придумывавших в ту самую минуту атомную бомбу…»

Завершив учебу, я купил автомобиль и покатил прямиком в Манхэттен-Бич, Калифорния, снял там комнату и четыре недели бродил по песку, разглядывая женщин и старые нефтяные вышки, однако ничего, о чем стоило бы написать, – а я решил, что этим теперь и займусь, – не увидел. К тому времени я уже получил от ВМФ пособие по инвалидности. Предполагалось, вообще-то говоря, что я потрачу его на учебу, однако мне удалось обналичить чек с помощью знакомой, работавшей в финансовом отделе Лос-Анджелесского городского колледжа, – она прислала мне денежный перевод в мексиканскую деревню Сан-Мигель-Теуантепек, куда я перебрался, чтобы писать, как положено настоящему писателю, рассказы.

Там я за шесть месяцев торопливо накропал двенадцать рассказов – один из них был сжатым пересказом «Крыльев ночи». Посылать в журналы я ничего не стал, а отправил все разом издателю, с которым имел дело год назад, и тот написал мне через четыре недели, что его компания готова опубликовать книгу – при условии, что в ней многое будет изменено. Я был только счастлив сделать это и вскоре отослал ему окончательный текст. Он посоветовал мне продолжать писать, и я продолжил, без большого, впрочем, энтузиазма. По правде сказать, я уже написал все, что собирался, и в этом не было ничего дурного. Если бы побольше писателей осознавало то же самое на собственный счет, мир был бы избавлен от кучи плохих книг, а множество людей – мужчин и женщин – смогли бы жить и счастливее, и плодотворнее.

Все остальное представляет интерес еще даже и меньший. Издательство официально приняло мою книгу, «Синяя осень», к публикации, пока я ехал из Сан-Мигель-Теуантепека обратно в США. (Я получил от него телеграфом чек на 700 долларов.) В тот вечер я остановился в городе Грантс, Нью-Мексико, чтобы посмотреть на освещенном прожекторами стадионе матч Малой лиги и одиноко выпить на трибуне бутылку вина «Колд Дак» – за себя и свою удачу. Едва ли не на следующий день кинопродюсер пожелал купить, и за приличные деньги, мою книгу, поэтому до Нью-Йорка – рекомендованного моим редактором как город, в котором можно жить, – я добрался уже состоятельным, по тем (во всяком случае, временам) человеком. Шел 1968-й.

Я мигом снял квартиру – анфиладу нескольких тесных комнаток – на Перри-стрит в Гринвич-Виллидж и повел писательскую жизнь, которая мне действительно нравилась. Книга увидела свет весной; я выступил с чтениями в маленьких колледжах города, дал интервью нескольким радиостанциям, познакомился со множеством девушек и обзавелся литературным агентом, от которого и поныне получаю поздравления с Рождеством. В «Ньюсуике» появилась моя фотография, ложился я почти каждую ночь поздно, поскольку пил-гулял с то и дело заводившимися у меня новыми приятелями, писал очень мало (хоть и подолгу сидел за рабочим столом), встретился с Экс во время автограф-сессии на Спринг-стрит, получил от моего издателя аванс за роман, идея которого, как я его уверил, у меня созрела, однако проделывал все это без живого интереса и не имел ни малейшего представления, о чем я мог бы написать.

Осенью 1969-го мы с Экс стали почасту проводить время вместе. Я впервые съездил в клуб «Гора гурона» и в роскошные гольф-клубы, членом которых состоял ее отец. Экс оказалась не такой уж и нескладной и отнюдь не чрезмерно серьезной девушкой, но чудесной, необычной, сложной и интересной (она продолжала выходить на подиум и зарабатывала приличные деньги). В феврале 1970-го мы поженились, и я начал писать по заказам нескольких журналов, это позволяло мне уклоняться от мучительного сочинения романа, который я назвал «Танжер» и действие которого в Танжере и разворачивалось, – никогда в этом городе не был, но полагал, что он похож на Мехико. Начинался «Танжер» так: «В тот год осень пришла в горы Низкий Атлас с запозданием, и Карсону приходилось прилагать массу неприятных усилий, чтобы не появляться на людях пьяным». Героем романа был морской пехотинец, который, сбежав с войны, блуждает по берегам нескольких континентов в поисках утраченного им чувства истории; повествование велось от первого лица и снова состояло по преимуществу из коротких ретроспективных сцен. В самую эту минуту роман лежит в ящике моего комода под кипой старых договоров о страховании жизни и каталогов.

Весной моя книга все еще продавалась в книжных магазинах – благодаря нью-йоркскому критику, написавшему: «Мистер Баскомб – писатель, который может оказаться интересным». Кинопродюсер решил, что различает в моих рассказах «контуры фильма», и выплатил остаток обещанной им суммы (никакого фильма он так и не снял). Я начал выпекать новые страницы «Танжера», – все, и я в том числе, считали, что я способен его закончить. Ральф был уже на подходе. Мы с Экс прекрасно проводили время, посещая бейсбольные матчи на стадионе «Янки», наезжая в Монток, наведываясь в кино– и просто театры. И вот одним утром я проснулся, постоял у окна, глядя на кусок Гудзона, и понял, что должен немедля убраться из Нью-Йорка.