То, что бросается в глаза - Грегуар Делакур Страница 11

Две недели она работала аниматором в супермаркете Maxicoop в Альбере (80300–28 километров от Амьена, 813 от Перпиньяна), в отделе птицы, и, хоть порой в ее адрес отпускали сомнительные шуточки типа: Славную цыпочку поставили в секцию цыплят; а то и соленые: Такую курочку я бы с удовольствием нафаршировал, или вульгарные: Яички-то эта курочка снесла страусиные, – Жанин Фукампре нравилась эта работа. У нее был костюмчик с лебедиными перьями, такими нежными, и беспроводной микрофон, в который каждые четыре минуты надо было говорить симпатичный тексток: Наши курочки не дурочки, упакованы в лучшем виде, покупайте куриное филе. Все служащие магазина были с ней очень милы, кто угощал чашечкой кофе, кто шоколадкой; директор пригласил пообедать в «Руаяль-Пикардии», а главный бухгалтер прокатил на своем новеньком «Ягуаре XF». Задние мысли, мечты, сальности, страдания, как всегда, со всеми мужчинами, с тех пор как ей было двенадцать лет, с женских прелестей и рта, похожего на спелый плод, со святыни и появившегося в ней чего-то такого (на самом деле все знают, что это такое), что делает мужчин несчастными, грубыми и безумными, а женщин подозрительными, нервными и жестокими.

Жанин Фукампре никогда долго не засиживалась на одном месте: ее превентивно обвиняли в пиромании, как ту Лаури Be Cool, точную копию Лорен Бэколл [44]в мультфильме Боба Клампетта [45], что сеет огонь на своем пути и сжигает сердце Боджи Гокарта. Ее удаляли как могли, потому что она была отравой, опасностью, сиреной из рода бога Архелоса.

Она была химерой. В многоэтажных клиниках отточенные лезвия полосовали другие лица, чтобы скопировать ее лицо. Скальпели резали тела, перекраивая их по образу и подобию ее – большие груди, тонкая талия. Жанин Фукампре была несчастьем мужчин, которые ею не обладали; женщин, которые на нее не походили.

Показуха, одна показуха.

Если бы они знали. Жизнь той, что как две капли воды походила на Алекс Форман из фильма «Крутая компания», была чередой бед, невзгод и унижений.

Объятия матери так и не раскрылись вновь. Ласковые слова так больше и не слетели с ее губ. Материнские руки никогда больше не причесывали, не трогали, не утешали дочку. А когда появились первые морщинки в уголках слепых глаз, когда она поняла, что ей не дотянуться до Павловой, Нижинского и Нуриева на холодильнике, не освоить эшапе батю и сисон ретире, молчание матери стало лишь еще более угрожающим. Поговори со мной, мама, просила Жанин; молила Жанин. Скажи что-нибудь. Поговори же. Пожалуйста. Прошу тебя. Колись же. Она умоляла. Ну выругайся. Выругайся, если хочешь. Покрой меня, если хочешь. Но не оставляй меня, не надо. Не в молчании, мама. В молчании можно утонуть. Ты же знаешь. Скажи мне, что ты этого не хочешь. Скажи мне, что я все еще твоя дочь.

Молчание тоже обладает злою силой слов.

Когда Жанин Фукампре исполнилось девять лет, мать подкинула ее тетке, библиотекарше из Сент-Омера (что в Одомаруа), доброй женщине, жене почтальона, бездетной, – но это никак не связано с тем фактом, что он был почтальоном, а она библиотекаршей; они жили в красивом домике с садом у прудов Малов и Босежур. У них я выросла, рассказывала Жанин Фукампре юному механику. Он уходил из дому рано. Естественно. Почтальон. Как только закрывалась дверь за письмоносцем, они ставили пластинки Селин Дион (ах! Feliz Navidad [46], ах! It’s All Coming Back To Me Now). Танцевали в кухне. В гостиной. Пели караоке, спускаясь по лестнице, как звезды. Смеялись. Я была счастлива. Потом, в восемь, я уходила в школу, а тетя в библиотеку. Вечерами мы читали романы. Или смотрели телевизор, а дядя, сидя за кухонным столом, пытался писать книгу об истории канала Сент-Омер, длиннющий труд, аж с X века, с монахов. Скучища. Мне было хорошо. Но ненадолго.

Когда ей исполнилось двенадцать, ее «грудки, мягонькие и бледненькие, что твои облатки», как говорил фотограф, превратились в немыслимую грудь, грубо вырвавшую ее из сиропов детства и мелодий Селин Дион на потребу свинской похоти.

Так начался первый оплаченный отпуск Артура Дрейфусса: они лежали вдвоем на полу, поскольку садика при доме не было (что объясняло его разумную цену), на ворсистом ковре в маленькой гостиной (Икеа, 133×195, размер небольшой двуспальной кровати), безмятежные, как будто прилегли на мягкой травке среди лютиков, счастливые, как будто играли в любишь ли ты масло? С отсветами их золотистых лепестков, – прелестная игра, в которую Артур Дрейфусс в детстве был бы рад поиграть со своей сестренкой, если бы сосед предпочитал чихуахуа доберманам.

Жанин Фукампре смотрела в потолок, улыбаясь так, словно это было небо, с его облаками и белыми птицами, уносящими вас на край света, с его синевой, подобной синеве глаз влюбленных в песенке; на короткий миг она ощутила детство, которого ей так не хватало. Нежность пожарного. Грацию танцовщицы. Потом, позже – отрочество, рука в руке славного парня; мечта о жизни простой, даже наивной, но в которой так часто скрыт ключ к счастью. Она вздохнула, и грудь ее приподнялась, но, поскольку Жанин Фукампре лежала, не выросла до рассмейровских пропорций, и механик не лишился чувств; пожароопасная выпуклость приподнялась еще раз, другой, потом, успокоившись, замечтавшаяся отроковица шепнула доверчиво:

– Мне хорошо с тобой.

И тогда пальцы Артура Дрейфусса, затекшие от долгой неподвижности в двух дюймах от изумительного тела, от храма всех грехов, ожили, точно пять робких змеек, и потянулись к руке той, что держала руку Юэна Макгрегора, и, когда они коснулись ее, пальцы Жанин Фукампре раскрылись, точно пять нежных лепестков над сокровищем-завязью, и встретили пальцы Райана Гослинга, только лучше.

Райан Гослинг, только лучше, сжал ее руку, притянул к себе и быстро поднялся.

– Идем!

Голова у него кружилась, как в тот день, в третьем классе, когда он нюхнул трихлорэтилена с недавно лишившимся девственности Аленом Роже и пел Стабат Матер [47]Вивальди, хоть никогда ее раньше не слышал.

* * *

Только благодаря отменному здоровью и регулярным занятиям йогой Кристиана Планшар избежала сердечного приступа.

Кристиана Планшар держала на улице Сент-Антуан одноименный парикмахерский салон, где также можно было взять напрокат диски и заправить струйные и лазерные картриджи; Кристиана Планшар, стало быть, если бы не регулярные занятия йогой и умение владеть собой, упала бы замертво при виде Скарлетт Йоханссон (Скарлетт Йоханссон!), входящей в ее салон об руку с красавчиком-механиком.