Божество - Денис Яцутко Страница 11

Уксус мне не понравился — кислятина и кислятина, к тому же — кто мог засвидетельствовать мой подвиг и рассказать о нём даме сердца? Стихи. Надо писать стихи. Не очень хорошо представляя себе, как это делается, я решил учиться у классиков и срочно проштудировал трёхтомник Есенина, десятитомник Пушкина, трёхтомник Луговского и томик Маяковского для нерусских школ (с расставленными на всех словах ударениями). Я читал много, почти всё время (как я узнал позже, это называется «читать запоем»), ночью брал книгу и армейский сигнальный фонарик под подушку. Когда в этом фонарике села батарейка, я стал брать под подушку фонарик-«жучок». «Жучок» невозможно громко жужжал, поэтому я укрывался двумя подушками, одеялом, подтыкал все щели и старался утоплять ручку «жучка» как можно реже, неглубоко и плавно, держа фонарик и глаза у самой бумаги, у самых букв. Банальная и неизбежная фраза: поэзия захватила и закружила мой детский ум, размеренные слоги заставили весь мир восприниматься как вибрацию, полифонию ямбов и хореев, я даже говорить стал как-то ровно, размеренно… Что интересно, ни Пушкин, ни Есенин, ни Горлан-Главарь не произвели на меня такого мощного впечатления, как одна единственная вещь Владимира Луговского — «Человек, который плыл с Одиссеем». Я не читал ещё тогда Гомера, не знал об Одиссее ничего, но эта вещь (баллада?) сделала Одиссея надолго (навсегда?) очень значимым символом моего мира. Одиссея и тех, кто с ним плыл. Кто с ним плыл… Коротко эту вещь можно пересказать поговоркой: «Паны дерутся — у холопьев чубы трещат»… Но какая там была сила…

Я знаю, ты хитришь, ты бедных греков

Кидал вперёд, блистая медным шлемом,

А сам, с колена холодно прицелясь,

Метал в троянцев бешеные стрелы.

Я знаю, ты один видал Елену

Без покрывала, голую, как рыба,

Когда ворвался вместе с храбрецами

В Приамов полыхающий дворец.

И ты хитро не взял её с собою,

И ты хитро уйдёшь в мою Итаку…

Ахейский сброд, рябая солдатня,

Смолёные, чесоточные греки…

Какая сила слов, какая красота! Тоска, желание вернуться. Мне это желание было очень понятно: я невозможно желал вернуться в свой прежний мир, в мир без порядков, заведённых мамой и папой, без глупой исторички Валентины Абрамовны, без злых детей-друзей, которые воруют… Воруют!.. Я уже больше четырёх лет не мог смириться с тем, что люди воруют. Во-ру-ют. По-настоящему. Когда, въехав в нашу новую квартиру, я перезнакомился с «дворней» (так мама называла соседских детей; иногда она ещё презрительно кидала в адрес их родителей рычащее словечко «пролетариат» или противное «гегемоны» — похоже на имя сказочной злой волшебницы Гингемы, правда?), «дворня» пришла ко мне в гости. Родители были на работе, а я пригласил к себе в гости всех своих новых друзей. Я никогда раньше не приглашал в гости ровесников. В переходном домике бывали в гостях только взрослые, да и то редко. В новой квартире мы играли в прятки. Игра эта была для меня новой и чудной: не знаю почему, но в детском саду она прошла мимо меня, и я отдавался теперь ей с радостью и удивлённым восторгом. Водить почему-то чаще всего приходилось мне… Сергей Тулейников прятался в шифоньере (в шифанере!), два Димки выскакивали на лоджию, неправильно именуя её балконом, Колечка и Колян скрывались в ванной и в туалете… Наконец, никто не смог «застучаться», и я смог спрятаться сам. Ещё «кулюча», я придумал, куда я спрячусь — в диван: никто из моих гостей (у меня были свои настоящие гости) не знал, как мой диван открывается… В диване я лежал долго. Меня никто не находил. Мне стало скучно, и я вышел из своего идеального укрытия. В квартире было пусто. Пусто. Я заглянул в ванную комнату, выглянул на лоджию — ноль человек, я один. «Наверное, они устали меня искать, — резонно рассудил я, — Подумали, что я куда-то ушёл, а находиться в чужой квартире одни постеснялись, потому и ушли…» Я вздохнул, взял книжку альманаха «Киносценарии», улёгся на диван, в котором только что прятался, и стал читать про Ярославну, Королеву Франции… «Барон Жермон поехал на войну-у-у…» Эх… Часа через полтора пришли с работы родители. Мама окинула взглядом комнату и спросила: «А где твои солдатики?» Я оторвался от сценария (это были уже «Ключи от чёрного ящика»; как долго я потом не мог вспомнить фамилию автора этого сценария — потому что решил, что это не сценарий, а пьеса и искал не в «Киносценариях», а в «Современной драматургии»; вспомнил ровно через двадцать лет, — его имя Эдуард Дубровский). Я оторвался от сценария и посмотрел в сторону книжной полки, на которой обычно стояли мои солдатики… Эти солдатики… Это были волшебные игрушки. Нормальные игрушечные солдатики были красными или зелёными, из некачественной пластмассы, плоскими и одинаковыми с обеих сторон (т. е., если косая полоса на папахе рельефно обозначалась на одной стороне, то она же была и на второй), а МОИ солдатики — это были настоящие скульптуры — реалистично (как живые и как мёртвые) выполненные, в живописных позах… Это были пираты (маленькие) и американские пионеры-покорители фронтира (большие). Последних мои новые друзья упорно называли «ковбойцами», пропуская мимо ушей мои повествования о том, что, во-первых, «ковбои», а во-вторых, ковбои — это пастухи, а тут же явные солдаты… Они говорили, что «ковбойцы» — «воевали с индейцами», а слово «пионеры» в применении к чему угодно, помимо членов Всесоюзной пионерской организации имени Ленина, они просто отказывались воспринимать. «Где твои солдатики?» — спросила мама. Что я мог ответить? Солдатиков не было. Я не понял: их не могло не быть, потому что я точно помнил, что совсем недавно расставлял их на полках — среди цветочных горшков, пытаясь выстроить что-то вроде сценки с участием их всех… А их не было. «Ой, — сказал я, — А куда же я их дел?» Я не помнил. Я забеспокоился. Я вскочил. Происходило что-то ужасное: совершенно материальные твёрдые вещи исчезли, испарились из моей комнаты. Я стал суетливо выдвигать ящики письменного стола. «А кто это по нашему дивану с ногами обутый ходил?» — громко спросил из большой комнаты папа. «Кто сидел на моём стульчике… Маша и три медведя…» Я не знал, что ответить: я не мог представить, что кому-нибудь могло взбрести в голову влезть на диван с ногами — ОБУТЫМ. Но это сделал кто-то из моих новых друзей… Как же они могли… «А почему в шифоньере дно провалено?!» Я сел. И не потому, что я уже знал, что надо садиться, когда поражен чем-нибудь… У меня просто подкосились ноги.

— Кто у тебя был? — спросила мама и лицо её стало таким, что если бы я увидел в окне гриб ядерного взрыва, мне было бы легче: что делать в этом случае, я читал в висящем на стене в одной поликлинике санбюллетене, а что делать с ужасом мамы?

— Друзья… — сказал я.

— Мальчики, — сказал я, — из двора…

— Что ж у тебя за друзья такие, — спросила мама, — Что воруют…

Я не понял. Я не понял. Я не понял. Я не понял. Фантастика книжек столкнулась с этой, настоящей, навязанной мне реальностью, и ни одна из них не могла протолкнуться в другую.

— Вор… во… руют? — спросил я.

— Ну, а куда твои солдатики делись?

— Я сейчас найду, — сказал я…

Я стал сильно-сильно думать и придумал: